Я не мог здесь оставаться. Скинув испачканный тулуп, умыв лицо и кое-как заклеив порезы на щеке и виске пластырем из аптечки, я вышел. Не зная куда. Просто идти. Прощаться.

Я бродил по знакомым местам, как призрак. Мрачные готические коридоры, где еще недавно спорили о метафизике эфира. Шумная столовая, где Артём смешил всех своими байками. Тихая библиотека – святая святых, куда я больше не войду. Каждый камень, каждое стрельчатое окно напоминало о потерянном будущем. Гнетущее чувство несправедливости смешивалось с горечью утраты. Меншиков выйдет сухим из воды. А я? Обедневший аристократ, пусть и с гениальным умом Дениса внутри, против его золота и связей? Шансов не было.

Туман снова сгущался, окутывая шпили Академии холодной пеленой. Я оказался у дальнего флигеля, возле старой, обвитой плющом беседки – места, куда редко заглядывали студенты. И тут, из-за колонны, словно материализовавшись из самого тумана, возникла она.

Алиса Ливен.

Она стояла, закутавшись в строгое темное пальто, белые волосы, залитые назад, казались призрачным сиянием в сумерках. Ее острый взгляд за стеклами очков сразу нашел мою порезанную щеку, усталость и отчаяние в моих глазах.

- Григорий, – ее голос прозвучал тихо, но отчетливо. В нем не было обычной игривой нотки, только сдержанное участие. – Я слышала. Это… возмутительно.

Я лишь горько усмехнулся: «Что именно? Моя дуэль или неизбежный итог?»

- И то, и другое, сказать по правде – парировала она, подходя ближе. От нее пахло морозом, дорогими духами с нотками орхидеи и… чем-то острым, как гвоздика. – Но особенно – лицемерие системы. Меншиков натравил на тебя элементаля. Это была попытка убийства под видом дуэли. А теперь? Его богатый папаша наверняка уже стучится во все двери, сметая любые обвинения золотыми монетами и влиянием. А ты? Ты – удобная жертва. Талантливый, но неудобный.

Ее слова резали правдой, обнажая всю гнусность ситуации.

- Что ж, система торжествует, – пробормотал я, глядя на мокрые плиты под ногами. – Я проиграл.

- Проиграл? – Алиса мягко, но настойчиво взяла меня под локоть. Ее прикосновение, даже через ткань, вызвало знакомый электрический разряд. – Ты выстоял против элементаля. Ты победил свой страх. Ты поверг Меншикова в грязь – в буквальном смысле. Разве это проигрыш? Это – повод.

- Повод? Для чего? – насторожился я, чувствуя, как ее игривость начинает пробиваться сквозь маску сочувствия.

- Для того, чтобы показать всем это лицемерие! – ее глаза загорелись знакомым огнем революционерки, трезвой и расчетливой. – Чтобы крикнуть на всю Академию: посмотрите! Того, у кого есть золото и связи, простят. Того, у кого есть только ум и смелость, выбросят на улицу! Разве это справедливо? Разве так должно быть?

Ее слова падали на благодатную почву моей обиды и горечи. Они звучали правильно. «И… как?» – спросил я, невольно поддаваясь ее напору.

Тень улыбки тронула ее губы: «Доверься мне, Григорий. Я уже кое-что… запустила. Нужна лишь твоя санкция. Твое молчаливое согласие. И твое присутствие завтра утром. Позволь мне попытаться помочь. Не только тебе. Но и всем, кто сталкивается с такой несправедливостью.»

Она смотрела на меня прямо, ее светлые глаза казались бездонными. В них читалась и искренняя убежденность в своей правоте, и холодный расчет стратега, и… та самая опасная притягательность, перед которой я был бессилен. Я знал, что она использует ситуацию. Использует мою уязвимость и мою… симпатию к ней. Знание Бакунина, ее радикальные идеи – все это было частью ее игры. Но в этот момент, в ледяном тумане, под гнетом отчаяния, ее предложение было единственной соломинкой. И я был готов ухватиться за нее, даже зная, что она может обжечь.

- Хорошо, Алиса, – сказал я тихо, чувствуя, как что-то сжимается внутри. Не страх. Предвкушение новой бури. – Доверяю. Что мне делать?

- Ничего. Пока. Просто будь готов утром. И не падай духом, метамаг. – Ее пальцы слегка сжали мой локоть, потом отпустили. – Твоя война еще не проиграна. Она только принимает иной оборот.

Она повернулась и растворилась в сгущающемся тумане так же внезапно, как появилась, оставив после себя лишь запах орхидеи и чувство головокружительной опасности.

Я вернулся в свою комнату. Теперь она не давила. Теперь в ней витало напряжение ожидания. Я механически начал собирать немногие вещи в дорожный саквояж – книги Варламова, их придется вернуть, больно смотреть, скромные туалеты, чертежи «Кристалла», ставшие теперь лишь памятником несбывшимся надеждам. Мысли путались: Варламов, Юлиана, Артём, злобный взгляд Голубева, ледяной гнев ректора, грязное лицо Меншикова… и Алиса. Всегда Алиса. Что она задумала? Какой «иной оборот»?

Усталость, физическая и душевная, наконец сломила адреналин. Я погасил лампу, рухнул на узкую кровать. Темнота и тишина не принесли успокоения. За окном гудел ночной Петербург, а в голове гудели вопросы и смутные надежды. Последней мыслью перед тем, как провалиться в тяжелый, беспокойный сон, было: Что она запустила?

Утро пришло серое и промозглое. Официально я еще не был исключен, формальности требовали времени, но запрет на занятия был абсолютным. Тем не менее, инерция и смутная надежда на чудо Алисы заставили меня одеться и выйти, как на обычные пары. Я шел по почти пустому в этот ранний час центральному коридору, ведущему к Главному залу, стараясь не встречаться ни с чьим взглядом.

И вот, повернув за угол, я замер.

Перед массивными дверями в Главный зал, у подножия мраморной лестницы, кипел небольшой, но невероятно громкий митинг. Человек тридцать студентов – в основном старшие, но были и младшекурсники, – стояли плотной группой. Они не скандировали, но шум возмущенных голосов заполнял высокие своды. В центре группы, стоя на нижней ступени лестницы, как на трибуне, была Алиса Ливен.

Она говорила. Ее голос, обычно сдержанный и ироничный, сейчас звучал звонко, страстно и невероятно убедительно. Она не кричала. Она вещала.

- …и мы закрываем глаза? – ее слова долетали до меня сквозь гул. – На то, что привилегия богатства и связей ставится выше таланта и справедливости? На то, что один студент, наследник золотых приисков, спровоцировавшийпоединок и использовавший гнуснейшийприем, зная о слабости противника, скорее всего, отделается легким испугом и взяткой? А другой, доказавший невероятную силу духа и мастерство, будет выброшен на улицу? Разве это Устав Академии? Разве это справедливость? Или это – лицемериесистемы, которая громко говорит о чести и знании, а на деле пресмыкается перед золотым тельцом?

Она увидела меня. Наш взгляды встретились через толпу. В ее светлых глазах не было ни капли сомнения, только холодная решимость и… едва уловимая искорка вызова.Вот что я запустила, Григорий. Вот твой "иной оборот".

Она не назвала имен, но все и так знали, о ком речь. Знавшие о дуэли подхватывали ее слова, передавали тем, кто не слышал. Ропот возмущения нарастал. Кто-то выкрикнул: «Позор!» Другой: «Где справедливость?» Появились листки – явно заранее заготовленные Алисой – с лаконичным, язвительным текстом о «двух мерах» и «золотом иммунитете».

Я стоял, прижавшись к холодной стене, не в силах пошевелиться. Стыд, неловкость, страх перед последствиями этого скандала боролись в нем с… благодарностью. Дикой, необъяснимой благодарностью к этой белокурой революционерке в очках, которая взяла мою судьбу в свои руки и превратила ее в знамя борьбы. Она использовала меня? Безусловно. Но в этот момент, глядя на ее вдохновенное лицо, на растущее недовольство студентов, я чувствовал лишь одно: я не один. И моя битва, пусть и проигранная в оранжерее, только началась.

Гул возмущения перед Главным залом нарастал, как морской прилив. Слова Алисы, точные и язвительные, как отточенные кинжалы, находили отклик. «Две меры!», «Где справедливость?», «Позор!» – эти возгласы уже не были единичными. Листки с её тезисами переходили из рук в руки. Я стоял, прижавшись к холодной стене колоннады, чувствуя, как стыд и неловкость смешиваются с каким-то странным, головокружительным ощущением силы.Она сделала это. Ради меня? Превратила мой позор в обвинение.