Пробуждение было резким, болезненным. Серый сумрак в комнате. За окном – ранние зимние сумерки. Фонари во дворе еще не зажгли. Я лежал, прислушиваясь к тишине. Тело ломило, голова была тяжелой, ватной, но острая, звериная настороженность уже пробивалась сквозь остатки сна. Сколько? Часы на стене тикали скупо: без двадцати шесть. Проспал часа три. Мало, но достаточно, чтобы нервы чуть успокоились, а тело хоть немного отдало долг.

Время. Слово прозвучало в мозгу, как удар колокола. У Седова неделя. Адрес – лишь начало. Нужно было отчитаться. Получить отсрочку. И... деньги. Мысль о деньгах была гвоздем. Литература для кружка, для убеждения новичков, для затачивания слова-клинка – требовала серебра. Седов должен был дать. Он же заинтересован в развитии сети? В доверии к «успешному агенту» Грановскому?

Я встал, кости скрипели. Подошел к раковине, плеснул ледяной воды в лицо. Холод обжег, проясняя мысли. Нужно было уйти незаметно. Главный вход – под наблюдением. Значит – черный ход. Через кухонный двор, мимо сараев с дровами, через калитку в заднем заборе, что выходила в глухой переулок за Академией. Маршрут рискованный, грязный, но знакомый со студенческих вылазок за дешевым портвейном.

Оделся быстро, на ощупь в полумраке. Сюртук, шляпа – щит и маска. Проверил пузырек на столе – бумажка на месте. Энергия эгрегора, дремавшая глубоко, шевельнулась – не теплом, а холодным, острым шипом решимости. Не сила, но воля. Воля к спасению. Какой ценой – не думалось. Нельзя было думать.

Я приоткрыл дверь, прислушался. Коридор общежития был пуст, погружен в предвечернюю дремоту. Только где-то вдалеке слышался приглушенный смех. Крадучись, как вор, спустился по скрипучей лестнице вниз, в полуподвал, где располагались кухни и прачечные. Запах вчерашних щей, мыльной пены и сырости. Проскользнул мимо огромных котлов, потухших печей, вышел на кухонный двор. Морозный воздух ударил в лицо, заставил вздрогнуть. Двор был завален ящиками, засыпан золой и снежной крупою. Сараи с дровами стояли черными силуэтами. Я пробирался между ними, стараясь не шуметь, чувствуя, как сердце колотится о ребра. Каждый шорох, каждый скрип снега под ногой казался сигналом тревоги. Идут? Видят?

Калитка в дальнем углу забора была старая, покосившаяся, почти не использовалась. Я нажал плечом, железо скрипнуло, поддалось. Выскользнул в узкий, темный проулок. Запах помоек и кошачьей мочи. Пусто. Глубокий вдох. Первый этап пройден. Теперь – к Гороховой. Быстрым шагом, но не бегом – бегущий всегда подозрителен. По глухим переулкам, минуя оживленные улицы. Город окутывали сумерки, фонари зажигались редкими желтыми точками, бросая на снег длинные, пляшущие тени. Я вжимался в стены домов, сливался с темнотой подворотен, оглядывался на перекрестках. Паранойя была верной спутницей, острым кинжалом под ребром. Следят? Тени казались плотнее, шаги за спиной – ближе. Но всякий раз – лишь прохожий, извозчик, дворник. Игра нервов. Игра на выживание.

Здание на Гороховой, 2, вырастало из сумерек как каменный кошмар. Мрачное, тяжелое, лишенное всякой притязательности на архитектуру – просто громада власти и страха. Окна верхних этажей светились желтым, немигающим светом электрических ламп – новшество, которым так гордилась охранка. Этот свет не грел. Он резал глаза, неестественный, резкий, как взгляд сумасшедшего. Гул генератора, спрятанного где-то в недрах здания, доносился даже сюда, на улицу – низкий, назойливый, как зубная боль, фоном ко всему происходящему внутри. Отдельный вид пытки для тех, кто знал его источник.

Я подошел к подъезду, чувствуя, как желудок сжимается в холодный ком. Знакомый жандарм у входа, тупое лицо под медвежьей шапкой, кивнул, узнав. Дверь открылась, впустив волну теплого, спертого воздуха, пропитанного табачным дымом, потом, дешевым одеколоном, пылью и чем-то невыразимо гнетущим – запахом безнадежности и бумажной волокиты, за которой скрывалась пытка. Шум голосов, звонки телефонов, стук пишущих машинок, шаги по каменным полам – все это сливалось в оглушительный, бессмысленный гул, давящий на барабанные перепонки. Электрические лампы под потолком бросали резкие, безжалостные тени, выхватывая из полумрака коридоров озабоченные, жестокие или просто усталые лица чиновников в мундирах и сюртуках.

Меня провели знакомым маршрутом – мимо шумных канцелярий, вглубь здания, где воздух становился еще тяжелее, а звуки приглушеннее. К кабинету Седова. Дверь с табличкой «Начальник Отделения». Секретарь, бледный юноша с прыщами, бросил на меня быстрый, испуганный взгляд и кивнул: «Проходите, вас ждут».

Кабинет Седова был невелик, но дышал холодной, сосредоточенной мощью. Массивный дубовый стол, заваленный папками. Книжный шкаф с одинаковыми, безликими корешками дел. Никаких лишних вещей. Ни картин, ни безделушек. Только портрет Государя в углу – маленький, но неотвратимый. Сам Седов сидел за столом, спиной к окну, затянутому тяжелой портьерой. В свете настольной лампы с зеленым абажуром его лицо казалось высеченным из желтоватого льда. Худое, с острыми скулами, тонкими, бескровными губами. Глаза – холодные, серо-стальные, лишенные глубины, как у щуки. Он не поднял головы, когда я вошел, продолжая что-то писать тонким, острым пером. Скрип пера по бумаге был единственным звуком в гнетущей тишине. Запах его дорогого табака – тонкий, восточный – едва перебивал общую вонь здания, но здесь он казался ядом.

– Ну? – произнес Седов наконец, не глядя. Голос был тихим, ровным, без интонации. От этого – еще страшнее.

Я подошел к столу, остановился. Руки сами сжались в кулаки в карманах. Глотнул, пытаясь выдавить из пересохшего горла слова.

– Контакт состоялся. Забайкальский. Конспиративная квартира на Свечном. Обыск, кольцо... – Голос звучал хрипло, чужим. – Дал адрес. Типография «Вечный Покой». Васильевский, 7-я линия, 12. Спросить Игната. Для Грановского. Товар по списку. Пароль: «Покойник ждет венка из правды». От Забайкальского.

Седов медленно положил перо. Поднял глаза. Ледяные буравчики впились в меня. Ни тени интереса. Ни одобрения. Только холодная оценка. Безмолвное давление длилось несколько секунд, каждая из которых казалась вечностью.

– «Забайкальский»... – Он произнес кличку с легкой, едва уловимой усмешкой, как будто пробуя на вкус что-то нелепое. – Описание?

Я описал. Лавочник-неудачник. Лысина, толстые очки, жидкая бороденка. Серые, мутные глаза. Гнусавый голос. Седов слушал молча, кончиками пальцев постукивая по столу. Ничего не записывал. Казалось, он уже все знал. Или просто не считал нужным фиксировать.

– «Вечный Покой»... – повторил он адрес. – Игнат. Пароль. – Он кивнул, почти незаметно. – Хорошо. Канал установлен. Работайте дальше. Интегрируйтесь. Пусть доверяют. – Он сделал паузу. Взгляд его скользнул по моему лицу, выискивая слабину. – Деньги закончились?

Вопрос был поставлен так, будто Седов читал мои мысли. Сердце екнуло. Сейчас.

– Да. На литературу для кружка. Для убеждения новичков, для... – Я начал, стараясь говорить уверенно, деловито. – Нужны качественные брошюры. Острые. «Обострения», как говорит Забайкальский. Это укрепит доверие, позволит активнее...

– Нет. – Слово прозвучало тихо, но с железной окончательностью. Как удар гильотины. Седов откинулся в кресле, сложив пальцы домиком. В его глазах мелькнуло что-то... не то чтобы злое. Удовлетворенное. Наслаждение от отказа. От власти сказать «нет». – Деньги привлекают внимание. Ненужные вопросы. Подозрения. Ваши «товарищи» по кружку должны верить, что вы добываете средства их путем. Революционным. Кражи у богатых? Пожертвования сочувствующих? – Он махнул тонкой, изящной рукой. – Неважно. Пусть думают, что это их успех. Их энтузиазм. Ваша задача – информация. А не снабжение мятежников. – Он подчеркнул последнее слово, глядя мне прямо в глаза. Взгляд был абсолютно спокоен. И абсолютно беспощаден. Он знал, что может в любой миг щелкнуть пальцами – и меня сведут вниз, в подвал, где раскачивается лампа под низким потолком. И терпит лишь потому, что я пока полезен. Потому что я веду его к большему улову. К повышению.