Искренний, живой интерес – чувство, казалось, навсегда выжженное из моей души предательствами, страхом и цинизмом, – вдруг дрогнул во мне, как та самая искра под ледяной водой. Я смотрел на этого бездомного пропойцу, этого "братка", и слушал. Не с брезгливостью, не с терпением. С интересом. С тем самым забытым, почти детским чувством, когда мир вдруг открывается с неожиданной, пугающей стороны. Как будто сквозь грязное стекло кабацкого окна, залитое потоками дождя, на миг блеснул отблеск какого-то иного, страшного и истинного света.

Интерес – острый, почти болезненный, как щелчок по натянутой струне внутри – заставил меня забыть и вонь, и грязь, и тошнотворный привкус сивухи. Я смотрел на это существо из подворотни, на его грязное лицо, на мутные глаза, вдруг обретшие странную глубину, и слушал. Слушал его грубые, пропитанные перегаром слова о злом кузнеце, о вкованной искре, о дожде-душителе. В его устах древняя, осужденная ересь обретала плоть крови и грязи, становилась не умозрительным построением, а криком из самой сердцевины этого гнилого мира. Казалось, он не говорилоб этом – он былэтим: живым воплощением плененной искры в бракованной болванке, заливаемой мировой сыростью.

– …и вот так и живем, браток, – закончил он свой странный монолог, вдруг поникнув, словно вся энергия, горевшая в нем секунду назад, угасла под напором сырости и водки. Его мутные глазки потускнели, снова став просто глазами пропойцы. – Живем… пока искорка тлеет… А дождик… он вечный… – Он махнул рукой в сторону окна, где ливень все еще бушевал с яростью обреченного. Потом тяжело вздохнул, поднялся со стула, пошатываясь. – Ладно… не буду докучать барину… Пора… Спасибо за… за огонек…

Он кивнул на стакан, где оставался жалкий осадок желтой жидкости. Развернулся, чтобы уйти в гулкий, дымный мрак кабака, раствориться среди других теней.

"Барин". Слово кольнуло. И что-то внутри, только что завороженно слушавшее, сжалось в протесте. Нет. Не сейчас. Не после этого. Этот "барин" хотел слышать. Хотел понять, откуда в этой вонючей оболочке знание, звучавшее как откровение из самых мрачных скрижалей.

– Постой! – мое слово прозвучало резче, чем я планировал, перекрыв на мгновение гул гармошки и пьяные крики. Я схватил его за рукав ватника – грубый, влажный, пропитанный уличной грязью. Он вздрогнул, обернулся, удивленно тараща мутные глазки. – Говори. Я слушаю. Еще… выпьешь? – Я кивнул на стойку к бородачу.

Но бездомный покачал головой, внезапно смущенный, даже испуганный. Тот миг пронзительной ясности исчез, сменившись привычной туповатой покорностью.

– Не-не, барин… спасибо… На сегодня… хватит. Хватит историй. И… выпивки. – Он попытался высвободить рукав. – Пойду я… Докучать не хочу…

Жалость? Нет. Какое-то щемящее разочарование. Как будто дверь в темную, запретную комнату приоткрылась на миг – и тут же захлопнулась. Я отпустил его рукав.

– Как звать тебя? – спросил я, уже зная, что это бесполезно.

Он улыбнулся криво, обнажив черные пеньки зубов.

– Звать? Да кто ж меня зовет… Так… Сидоркой. Или просто – бродяга. – Он махнул рукой. – Прощай, барин. Держись… своей искры. Как можешь.

Он повернулся и зашагал прочь, пошатываясь, сливаясь с тенями у дальнего угла, где какие-то фигуры играли в кости на грязном полу. Я смотрел ему вслед, чувствуя странную пустоту. И вдруг он остановился, обернулся. Не ко мне. Словно вспомнил что-то. Полез в недра своего лохматого ватника. Копошился секунду, что-то ища. Потом подошел обратно, быстрее, чем я ожидал. Его грязная ладонь протянулась ко мне. В ней лежал маленький предмет.

– На… – прохрипел он. – Возьми. На память… о нашей беседе. Может… пригодится.

Я машинально протянул руку. Холодный, гладкий кусочек металла упал мне на ладонь. Я сжал пальцы, ощущая его форму. Круглый. С дырочкой для шнурка. Медальон.

– Спасибо, – пробормотал я, не глядя на подарок, глядя на него. Его глаза снова встретились с моими. И в них опять – на миг – мелькнула та самая нечеловеческая ясность, смешанная с грустью. Он кивнул и, не говоря больше ни слова, быстро засеменил к выходу, растворившись в облаке пара, когда кто-то впустил порыв ветра и дождя, открывая дверь.

Я стоял, сжимая в кулаке холодный металл. Потом медленно разжал пальцы. Поднял медальон к глазам, к тусклому свету керосиновой лампы над стойкой.

И похолодел.

На грубовато отлитом диске из темной бронзы или меди был изображен… Змей. Но не просто змей. Он кусал себя за хвост, образуя замкнутый круг. Уроборос. Самый древний символ вечности, цикличности. И в центре этого круга – не пустота. Там был выгравирован сложный, завораживающий узор. Не просто орнамент. Это была… спираль? Древо? Переплетение линий, сходившихся к крошечной точке в самом сердце, а затем расходящихся волнами, как круги на воде, но с какой-то непостижимой, геометрически совершенной логикой. Это выглядело как… схема нисхождения. Падения света в бездну. Снисхождения неких высших сущностей через слои бытия. Знак, который ячувствовал, а не понимал. Знак, который кричал о тайном знании, о запретных путях.

За такой медальон… Мысль пронеслась ледяной иглой. За такой медальон любого повесят. Без суда. Без вопросов. В охранке, в Синоде – везде. Уроборос сам по себе – древний символ, но в таком контексте… И этот узор… Это был знак гностиков. Самых радикальных. Тех, кто видел в мире не творение Бога, а тюрьму Архитектора Зла. Знак, который мог быть только у посвященного. Или у безумца.

Сердце застучало, как молот. Я резко оглянулся, ища его – Сидорку, бродягу. В дымном полумраке кабака мелькали спины, лица, но его – не было. Как будто его и не было вовсе. Он растворился не просто в толпе, а в самой ткани этой вонючей реальности.

– Эй! – я обернулся к бородачу за стойкой. Тот лениво поднял свиные глазки, вытирая кружку. – Тот… бродяга… который тут был. Сидорка. Куда ушел?

Бородач нахмурил лохматые брови, оглядев помещение.– Какой бродяга? – его голос был глухим, равнодушным. – Никого не видел. Одни свои. Давно уж никто не подходил.

Он пожал плечами и снова принялся за кружку. Холодный ужас, смешанный с невероятным возбуждением, сковал меня. Я снова сжал медальон в кулаке. Металл был теплым от моей ладони. Или от его? Кто он был? Призрак? Вестник? Сам дух этого проклятого, бракованного мира?

Я машинально сунул медальон в карман брюк. Потом передумал. Вынул. Осмотрелся. Никто не смотрел. Быстро снял галстук, расстегнул ворот мокрой рубахи. Продел грубый кожаный шнурок медальона через голову. Спрятал холодный диск под рубаху, на голую кожу. Он лег чуть ниже ключицы, холодный и тяжелый, как печать. Как тайна.

И тут я осознал странную тишину. Вернее, отсутствие гула. Гармошка все еще хрипела, пьяные голоса гудели. Но… не было грохота дождя по крыше. Не было воя ветра. Я подошел к запотевшему окну, протер рукавом стекло. Улица. Мокрая, блестящая под редкими фонарями. Лужи. Но ни капли не падало. Небо… Небо было просто черным, бездонным, без единой тучи. Гроза прошла. Резко. Мгновенно. Как будто ее и не было. Как будто она была лишь фоном, декорацией к явлению… и исчезновению.

Я вышел из кабака. Воздух был холодным, свежим, выстиранным ливнем, но уже без ярости. Где-то далеко пробили часы. Три удара. Ночь клонилась к утру. Я зашагал по мокрым, пустынным улицам, к своему логову. Медальон холодной монетой прилип к коже под рубахой. Каждый шаг отдавался в нем легкой вибрацией. Мысли путались. Образ Сидорки – то жалкий, то пронзительно ясный. Слова о кузнеце и искре. Уроборос. Загадочный узор. Исчезновение. Резко стихшая гроза. Все сливалось в калейдоскоп необъяснимого, давящего ощущения, что мир только что приоткрыл мне какую-то свою страшную, изнанку. Или что я сам стал частью чего-то большего, непонятного, возможно – гибельного.

Общежитие. Убогое, серое здание на задворках. Черный ход. Скрипучая лестница, пахнущая мышами, капустой и нищетой. Пятый этаж. Фактически – чердак. Моя каморка. Я толкнул дверь. Запах встретил меня, как удар: сырость, плесень, пыль. И еще – запах свежей воды. Лужа на полу возле окна. Крыша протекла. Опять. Вода капала с потолка в жестяную банку, поставленную посреди лужи. Тух-тух-тух… Монотонно. Уныло.