Шаги мои гулко отдавались по пустынной мостовой. Я углубился в переулок, более узкий, с высокими стенами, где ветер выл уже сильнее. И тут… скрип колес. Резкий, близкий. Я обернулся.

От тени высокого дома отделилась небольшая, невзрачная карета, запряженная одной тощей клячей. Она подкатила вплотную, загораживая путь. Дверца распахнулась. Из темноты салона прозвучал голос, низкий, знакомый своей туповатой угрозой:

– Садись, Грановский. Быстро.

Сердце екнуло, но не от страха незнакомого, а от узнавания. Фирменный стиль Забайкальского. Грубо. Топорно. Как будто играли в шпионов по дешевой брошюрке. Нервное напряжение сжало живот в тугой узел, но паники не было. Только раздражение и усталая готовность к очередному витку этой грязной игры. Что ему надо? Так скоро? Два дня еще не прошло.

Я колебался долю секунды. Оглянулся. Переулок пуст. Вариантов не было. Вздохнув, я шагнул к карете, наклонился, чтобы войти.

Руки схватили меня за плечи, резко втащили внутрь. Дверца захлопнулась с глухим стуком. В салоне пахло дешевым табаком, конским потом и… чем-то еще. Металлом? Пылью? Темнота была почти абсолютной. Я успел мельком увидеть две фигуры напротив – смутные силуэты в темном.

– Спокойно, – тот же голос прорычал рядом. – Дело есть.

Но «спокойно» длилось мгновение. Грубая, плотная ткань накинулась на голову, затянулась у шеи, перекрывая свет, воздух, зрение. Мешок.Одновременно кто-то схватил мою левую руку, с силой разжал кулак. Холодное, тяжелое кольцо скользнуло на средний палец. Знакомое, мерзкое ощущение – как легкий, но неотвратимый гроб опустился на руку, а внутри, в груди, где теплилась слабая сила, возник холодный вакуум. Блокиратор магии.

Я сидел, слепой, обезоруженный, в грохочущей карете, несущейся неизвестно куда. Ветер выл за тонкими стенками экипажа. Мешок пах пылью и чужой соломой. Под пальцами ощущался холод металла кольца и… теплый металл медальона, спрятанного под рубахой, под мешком. Внутри все сжалось. Не от страха перед Забайкальским. От предчувствия. От того, что игра входила в новую фазу. Быструю. Темную. И медальон Сидорки, казалось, замер на груди, прислушиваясь.

Темнота под мешком была абсолютной, густой, как смола. Она давила не только на глаза, но и на сознание, сужая мир до грохота колес по булыжнику, скрипа рессор и собственного прерывистого дыхания, гулкого в замкнутом пространстве мешка. Воздух внутри был спертым, пропахшим пылью, дешевой шерстью и потом – чужим, враждебным потом тех, кто его надел. Каждый ухаб, каждая кочка отдавалась в позвоночнике, заставляя вжиматься в жесткую, потрепанную обивку сиденья кареты. Время теряло смысл. Минуты растягивались в часы, заполненные лишь навязчивым стуком собственного сердца, усиленным близостью ткани к ушам, и холодным, неумолимым давлением блокиратора на пальце. Этот металлический обруч казался единственной реальностью, физическим воплощением моей беспомощности, выжигающим слабую искру силы внутри. А под рубахой, на голой коже, теплея от тела, лежал другой металл – медальон. Его загадочный рельеф, узор нисхождения, казалось, пульсировал в такт колесам, нашептывая что-то невнятное, зовущее в бездну, недоступную теперь даже для мысли. Забайкальский… Что ему нужно? Так скоро? Неужели «настоящие люди» так нетерпеливы? Или это ловушка? Может, Седов? Но стиль – грубый, топорный – был все же фирменным почерком жалкого паука. Хотя… уверенности не было. Ни в чем. Только страх, холодный и липкий, полз по спине, смешиваясь с потом под мешком.

Карета то замедлялась, виляя, то снова набирала ход. Иногда слышались отдаленные голоса, скрип других повозок, лай собак – город жил своей жизнью за тонкими стенками моего темного кокона. Потом звуки менялись: меньше грохота, больше эха. Мы въехали куда-то под своды? Во двор? Наконец, резкий рывок, фырканье лошади, и карета остановилась. Сердце забилось чаще. Дверца распахнулась с лязгом. Холодный, сыроватый воздух ворвался под мешок.

–Выходи! – Тот же грубый голос, что и в переулке. Руки схватили меня под мышки, грубо выдернули из кареты. Я споткнулся, едва удерживая равновесие на подкошенных ногах после долгого сидения. – Шагай! Не тяни!

Меня толкнули вперед. Ноги нащупали неровную поверхность – то ли булыжник двора, то ли утрамбованная земля. Мешок все еще плотно облегал голову, перекрывая обзор, оставляя только слух и ощущения. Шаги мои и конвоиров - их было двое, судя по тяжелому дыханию и хриплым перешептываниям - гулко отдавались в ограниченном пространстве. Пахло сыростью, плесенью, конским навозом и чем-то еще – маслом? Железом?

–Дверь, – буркнул один. Скрип тяжелых петель. Мы вошли. Воздух стал еще холоднее, застоявшимся, пахнущим пылью и старой штукатуркой. Звуки шагов изменились – теперь это был глухой стук по деревянному полу коридора. Шли недолго. Поворот. Еще дверь. Ее открыли, втолкнули меня внутрь и закрыли за спиной. Здесь пахло иначе – воском, старым деревом, слабым, но явственным запахом дорогого табака. И еще… напряжением. Оно висело в воздухе, как статическое электричество перед грозой.

Руки снова схватили меня, не грубо, но твердо, развернули. Пальцы нащупали узел мешка под подбородком, дернули. Ткань соскользнула.

Свет. Неяркий, теплый, от нескольких керосиновых ламп и массивной люстры с хрустальными подвесками, но после абсолютной темноты он резал глаза. Я зажмурился, моргая, пытаясь сориентироваться.

Комната. Не конспиративная квартира-гроб Седова и не алтарь-притон Забайкальского. Богатая гостиная. Высокие потолки с лепниной. Стены, обитые темно-бордовым штофом, местами потертым, но все еще роскошным. Паркетный пол, покрытый дорогими, хоть и выцветшими коврами. Массивная мебель темного дерева – диваны, кресла, резной буфет с бокалами за стеклом. И посередине – большой, тяжелый круглый стол из темного дуба. За ним сидели пять человек.

Забайкальский был среди них. Он сидел, съежившись, на краю одного из стульев, в своем все том же поношенном пальтишке, которое выглядело здесь, в этой обстановке, вопиюще чужеродным, как заплатка на бархате. Его бегающие глазки метались от меня к остальным, полные привычной робости и натужного желания казаться своим. Но даже онна фоне остальных четверых выглядел… интеллигентно. Почти респектабельно.

Остальные были другими. Они сидели небрежно, но в их позах чувствовалась скрытая мощь, как у хищников в клетке. Все четверо – мужчины средних лет или старше, с лицами, изборожденными морщинами, жесткими, как дубовая кора. Густые, неопрятные бороды, седые или темные, спутанные. Волосы, давно не видевшие ножниц. Взгляды – тяжелые, оценивающие, лишенные тепла, сверлящие меня насквозь. Они были одеты в добротные, но грязноватые пальто поверх темных, грубых рубах и жилетов. И у каждого, отчетливо видимое, за широким кожаным поясом – рукоять кинжала. Не декоративного. Короткого, широкого, с тусклым металлом, видавшего виды. Оружие труда, а не украшение. От них веяло не просто опасностью, а чем-то первобытным, грубым, как необработанный камень – силой, не знающей сомнений и жалости. Запах, который я уловил еще в коридоре – масло, железо, пот – шел от них. Запах мастерской, кузницы… или подпольной типографии, где печатают не буквы, а пули.

Атмосфера была густой, как кисель. Тишина звенящая, нарушаемая лишь потрескиванием ламп и моим собственным дыханием. Никто не улыбался. Никто не кивнул. Они просто смотрели. Четверо волков и Забайкальский – жалкая шавка рядом с ними.

Один из них, сидевший напротив меня, был явным лидером. Самый крупный, с плечами, как у медведя, и лицом, напоминавшим обтесанный топором гранитный валун. Глубокая шрамовая борозда пересекала левую щеку от виска до подбородка. Его маленькие, глубоко посаженные глаза были холодными, как глыбы льда на дне колодца. Именно он нарушил тишину, не меняя позы, не повышая голоса. Голос был низким, хрипловатым, как скрежет камня о камень.

–Грановский. – Он произнес мою фамилию как констатацию факта, без вопросительной интонации. – Я – Тит. – Он мотнул головой в сторону остальных, не утруждая себя представлением. – Это – собратья по делу. Забайкальский говорил. Про ограбление инкассаторов Охранки. Про деньги. Про… твою смелость.