Толпа замерла. Секунду. Одна. Две. Воздух сгустился, пропитанный запахом пота, страха, дешевого табака, снежной пыли и конским навозом от подтянувшихся всадников. Запах внезапной смерти надежды. Потом – взрыв. Не крик. Вой. Животный, полный ярости и отчаяния. Рабочие рванулись не вперед, на штыки, а в стороны, пытаясь прорвать фланги, смешаться с переулками. Кто-то швырнул комок замерзшей грязи. Шлепок о шинель. Темное пятно. Еще крик.

– Шашки! Нагайки! – рявкнул Петров. Голос – как удар обухом по льду.

Серые шинели ожили. Пешие городовые у штыковой стены выхватили длинные кавалерийские шашки – больше для устрашения, блеск стали в полутьме резал глаза. Но главная сила была сбоку. Конные. Дюжина всадников в синих шинелях с красными петлицами, с лицами, обветренными и тупыми от рутины подавления. В их руках – нагайки. Длинные, гибкие, с свинцовыми утяжелителями на концах. Оружие, но не воинов. Орудие боли.

Первый удар. Свист. Глухой, мокрый хлопок по спине мужчины в рваной телогрейке. Крик, переходящий в стон. Второй удар – по лицу женщины, заслонившей ребенка. Кровь брызнула алой каплей на снег. Третий. Четвертый. Хаос поглотил улицу. Крики смешались с ржанием взвинченных лошадей, лязгом стали, диким воем толпы, загнанной в угол. Нагайки взмывали и падали, оставляя на телогрейках, лицах, руках темные полосы, рвавшие ткань и кожу. Кровь, алая на грязно-белом, запекалась на морозе. Запахло железом, конским потом, страхом и мочой. Рабочие отбивались кулаками, хватались за стремена, пытаясь стащить всадников, кидали камни, комья снега. Городовые рубились плашмя шашками, тупыми ударами по головам, плечам. Звон. Стон. Проклятья. Город гноился новой раной.

Демикин орал что-то нечленораздельное, яростное. Его лицо, искаженное бешенством, пылало. Он вскинул руки – не для удара кулаком. Ладони уперлись в промерзший воздух. Земля под ногами у переднего ряда конных вздыбилась. Асфальт треснул с сухим, громким хрустом, выбросив фонтан мерзлой земли и щебня. Конь одного из всадников встал на дыбы с диким ржанием, сбросив орущего городового в снежную кашу. Штыковая стена дрогнула, нарушив строй, когда пешие бросились помогать конникам.

– Грановский! Веди их! Назад! Через дворы! – завопил Демикин мне, не отрывая взгляда от петровских людей. Его пальцы сжались в кулаки. Уличный фонарь над головой Петрова лопнул с резким хлопком, осыпая искрами и осколками стекла. Стеклянный дождь на шинели начальника охранки. Петров даже не дрогнул, лишь холодно скользнул взглядом по Демикину, отмечая цель.

Рядом метнулся Вадим. Щуплый младшекурсник, лицо белое, как бумага, но глаза – два уголька страха и истеричной решимости. Он выбросил руку вперед, пальцы дрожали, выписывая неуверенную руну в воздухе. Из кончиков вырвались три тонких, шипящих языка пламени – огненные стрелы. Жалкие, неточные. Одна шипела, гасясь о шинель коня, другая чиркнула по сапогу всадника, заставив животное дернуться. Третья прожгла дыру в брезентовом чехле нагайки у другого. Но это всё был сигнал. Магия! Открытая, дерзкая!

– Бунтовщики! Колдуны! Вяжи их! – заорал кто-то из городовых, и страх сменился звериной яростью. Шашки нацелились конкретно. В Демикина. В Вадима. Конные развернули лошадей, нацеливаясь прорваться к ним сквозь толпу, нагайки свистели, расчищая путь.

– Вадим! К стене! Прикрой спиной! – ревел Демикин, отбиваясь. Он махнул рукой – кусок отколотого булыжника с тротуара взлетел, как пушечное ядро, сбив с ног еще одного пешего полицейского. Грохот. Визг. Пыль. Земля вокруг него шевелилась, как живая, образуя мелкие рвы и бугры, пытаясь схватить за ноги врагов. Камни мостовой вибрировали под его властью.

Оля вцепилась в мой рукав мертвой хваткой. Ее пальцы ледяные, ногти впивались сквозь ткань. Дыхание частое, прерывистое, как у загнанного зверька. Глаза огромные, полные ужаса, следили за тем, как огненная стрела Вадима едва не задела женщину с ребенком. Чижов, стоявший рядом, просто завыл, высоко и тонко, закрыв лицо руками, сжавшись в комок посреди бушующего ада, неспособный двинуться. Николай, коренастый и сильный, пытался оттащить его, ругаясь сквозь стиснутые зубы, отбиваясь локтем от толкотни. Вадим отстреливался лихорадочно, огненные вспышки мелькали, как судорожные сигналы бедствия, привлекая все больше внимания. На него уже скакали двое конных, нагайки занесены для удара.

Хаос. Идеальный хаос. Дым от погасших стрел смешивался с паром от дыхания и коней, с пылью, с едкой гарью от лопнувшего фонаря. Крики, стоны, лязг металла, треск нагаек по коже и ткани, дикое ржание, плач детей, ругань. Рабочие били кулаками, хватались за ноги коней, падали под ударами, под копытами. Магия Демикина и Вадима только подливала масла, делая расправу целенаправленнее, ожесточеннее. Петров стоял чуть сзади, на небольшом возвышении у тумбы, наблюдая, как его отлаженный механизм перемалывает плоть. Его взгляд, методичный, как у бухгалтера, скользнул по лицам, отмечая активных. По мне. Мимо. Без интереса. Я был никто. Статист. Топливо для отчета.

Время.Сейчас.

– Оля! Николай! Чижов! – мой голос, резкий, командный, как удар хлыста, пробился сквозь гвалт. – За мной! Вон в ту подворотню! Быстро! Тащи его!

Я рванул Олю за собой, не глядя, почувствовал, как она спотыкается, как Николай, с силой выругавшись, подхватил под локоть оцепеневшего, почти обмякшего Чижова, буквально поволок его. Мы нырнули в темный провал между домами, в вонь помоек, старого камня и крысиного гнезда. Холодная тьма обняла после ослепляющего мельтешения огней и стали.

Именно в этот момент, на пороге подворотни, я обернулся. На долю секунды. Ровно столько, чтобы пронзить взглядом бушующий ад площади.

Демикин стоял спиной к стене облупленного дома, отбиваясь камнями и земляными щупальцами от троих жандармов – не городовых, а именно охранки, в темных шинелях. Лицо – маска ярости, кровь текла из разбитого виска. Но глаза… глаза на миг нашли меня сквозь дым, пыль и мельтешение фигур. В них было не просто бешенство. Былопонимание. Глубокое, леденящее, как взгляд мертвеца в морге «Вечного Покоя». Он видел мой легкий, почти незаметный кивок в сторону Петрова, когда тот только появился на перекрестке. Видел, как я отвел взгляд, делая вид, что не заметил сигнала. Сложил пазл. Поздно.

Наши глаза встретились через два десятка шагов хаоса. В его взгляде не было вопроса. Только проклятие. Немое, огненное, прожигающее душу. Предатель.Потом жандармская нагайка – тяжелая, с кожаной оплеткой – хлестнула его по лицу со всей дури. Он вскрикнул, отпрянул, потеряв концентрацию. Земляные щупальца ослабли. И в этот момент двое других набросились, как псы, сбивая с ног, прижимая к грязному снегу. Вадим уже лежал ничком метрах в пяти, его руки грубо скручивали за спину веревкой, лицом в красную от крови лужу. Петров, неспешно подойдя к месту схватки с Демикиным, что-то сказал, указывая на него пальцем в кожаной перчатке. Приказ. Добыча опознана.

Мы рванули дальше, вглубь лабиринта задворок, оставив за спиной клокочущий котел площади. Крики, стук копыт, удары, два молодых голоса – один хриплый, захлебывающийся яростью , другой – тонкий, полный боли и ужаса. Их заглушал рев толпы и методичный свист нагаек. Колесо провернулось. Остановилось. Раздавило всех, кто стоял на моём пути.

Мы выбежали на пустынную, узкую улицу, освещенную лишь одним мигающим газовым фонарем. Где-то далеко, за спиной, еще доносился приглушенный гул бойни, но здесь было тихо. Мертво. Только наши хриплые вздохи, прерывистый стон Чижова и всхлипывания Оли нарушали гнетущую тишину. Фонарь через дорогу мигал, будто подмигивая цинично, освещая струйки пара от нашего дыхания. Оля прислонилась к холодному, облупленному забору, вся дрожа крупной дрожью. Ее платок съехал, каштановые волосы растрепались, прилипли ко лбу и щекам. Лицо было мокрым от слез, грязи и – я заметил – брызг чужой крови на подбородке. Она смотрела на меня. Не с упреком. С вопросом. С надеждой. С тем же слепым, безрассудным доверием, что и в ее уютной комнатке под крышей. Доверием к спасителю.