– Григорий… – прошептала она, задыхаясь, голос сорвался в истерической дрожи. – Иван… Вадим… Они же… Их… – Она не могла договорить, сжалась, обхватив себя руками, будто от холода, которого не было.

Я подошел, шаг за шагом, костыль глухо стучал по мерзлой земле. Взял ее холодные, дрожащие руки в свои. Смотрел прямо в ее серо-зеленые глаза, полные страха, слез и ожидания спасения. От меня. Железо внутри сжалось холоднее самого лютого февральского ветра. Но лицо оставалось спокойным. Твердым. Лицом лидера.

– Они отвлекли, Оля, – сказал я тихо, но так, чтобы слышал Николай, тащивший Чижова. Голос – скала посреди шторма. – Отвлекли внимание, огонь на себя, чтобы мы могли уйти. Чтобы кружок не погиб весь. Чтобыделожило. Они… герои. – Слова падали, как тяжелые, кованые гвозди. Ложь, обернутая в фольгу подвига. Горькая, необходимая, цементирующая власть. – Теперь наша очередь. Держаться. Работать. Ради них. Ради будущего.

Она всхлипнула, глухо, как раненый зверек, кивнула, не в силах говорить. Потом внезапно прижалась лбом к моему плечу, ища опоры, защиты. Доверяла. Всегда. Николай стоял, оперевшись о забор, мрачно смотрел в темноту, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. На его скуле темнел синяк. Чижов тихо стонал, обхватив голову руками, его тщедушное тело сотрясали судороги страха.

Я обвел их взглядом. Выжившие. Израненные. Испуганные. Потерявшие товарищей. Смотрящие на меня. Без Демикина с его опасной горячностью. Без сомневающегося щупляка Вадима. Ядро. Послушное. Управляемое. В сумраке пустынной улицы, под мигающим фонарем, пахло гарью, кровью, потом и победой. Горькой. Липкой. Как сажа на пальцах после пожара, сжегшего все старое.

– Идем, – приказал я, отпуская Олю, но давая ей опереться на мою руку. Голос не терпел возражений. – Быстро. Пока не перекрыли квартал. Николай, поддержи Чижова. Оля, держись.

И повел их дальше. В темноту. В будущее. Построенное на крови и предательстве. Костыль отстукивал мерный такт по мерзлой земле: Тук. Тук. Тук. Отсчитывая шаги в новую, еще более глубокую пропасть. Но теперь – мою. И моих верных.

Мы петляли по лабиринтам промозглых улиц и вонючих дворов-колодцев больше часа. Каждый шаг отдавался болью в ноге, каждый шорох за углом заставлял сердца колотиться чаще. Чижов почти обвис на плече Николая, его ноги волочились, дыхание было прерывистым, как у загнанной собаки. Оля шла рядом, крепко держась за мою руку, ее пальцы все еще ледяные, а плечи вздрагивали от подавленных рыданий. Николай молчал, но его тяжелые шаги и хмурый взгляд, блуждающий по темным окнам, говорили о ярости и беспомощности. Запах страха витал вокруг нас гуще вечернего тумана – кислый, животный.

Наконец, знакомый облупленный фасад вырос из темноты. Спасительный подъезд. Мы почти ввалились внутрь, сбившись в кучку у скрипучей лестницы. Запах капусты и мышей, вечный спутник этого дома, на миг показался уютным. Поднимались медленно, прислушиваясь. Тишина. Только наши шаги да стук костыля по шатким ступеням. Дверь в комнату Оли отворилась с привычным скрипом.

Внутри было холодно. Печурка-голландка в углу давно потухла. Тусклый свет одинокой керосиновой лампы, стоявшей на столе, отбрасывал дрожащие тени на побеленные стены. Воздух был спертым, пахнул остывшей пылью и чем-то затхлым. Книги на полках стояли неровно, как будто их торопливо ставили обратно. Узкая кровать была не заправлена, лоскутное одеяло сбито в комок. На столе – пустая кружка и тарелка с засохшими крошками. Уют, теплившийся здесь прежде, испарился, оставив после себя лишь оболочку – маленькую, бедную, пронизанную страхом и усталостью.

– Садитесь… – прошептала Оля, машинально скидывая платок. Ее движения были заторможенными, как у лунатика. Она потянулась к печке, потом вспомнила, что дров нет, и опустила руки. Беспомощно огляделась. – Чай… сейчас поставлю…

– Не надо, Оль, – сказал я, опускаясь на единственный стул. Боль в ноге наконец заявила о себе в полный голос. – Присядь. Отдышись.

Николай почти бросил Чижова на табурет у двери. Тот съежился, уткнув лицо в колени, тихонько постанывая. Николай сам прислонился к стене, скрестив руки на груди. Его лицо в полумраке казалось высеченным из камня – сжатые губы, глубокие тени под глазами, синяк на скуле, теперь отчетливо проступивший. Он смотрел в одну точку на полу, но взгляд был острым, как заточенный нож.

Тишина повисла тяжко. Давящая. Прерываемая только тиканьем старых часов с маятником на стене и прерывистым дыханием Чижова. Страх преследования медленно отступал, сменяясь оцепенением, шоком от увиденного и содеянного. Оля стояла посреди комнаты, обхватив себя руками, будто замерзла. Ее глаза, опухшие от слез, блуждали по стенам, не находя пристанища. Она поймала мой взгляд.

– Григорий… – голос ее сорвался. – Что теперь? Иван… Вадим… Охранка… Они же все расскажут… Нас найдут…

– Не найдут, – ответил я твердо, опираясь руками на костыль, стоявший рядом. Голос звучал спокойно, уверенно. Как у человека, который знает. – Они не видели, куда мы скрылись. Петляли долго. След простыл. Главное – не паниковать. Не делать глупостей.

Николай мрачно хмыкнул, не отрывая взгляда от пола.– Не паниковать? После этого? – Он резко выпрямился. – Демикина схватили! Вадима! На наших глазах! Жандармы! А мы… мы сбежали. Как крысы.

– Мы выжили, Коля, – поправил я, глядя ему прямо в глаза. – Чтобы бороться дальше. Чтобы их жертва не была напрасной. – Слова о жертве давили на грудь гирей, но я произнес их четко, вкладывая в них нужный смысл. – Кружок уцелел. Ядро. Это главное.

Оля кивнула, ухватившись за эту мысль, как утопающий за соломинку.– Да… да, Григорий прав. Мы должны… держаться. Работать. Ради них. – Она подошла к столу, трясущейся рукой поправила фитиль в лампе. Пламя выровнялось, стало чуть ярче, отбрасывая более четкие тени.

Чижов поднял голову. Его лицо было серым, изможденным, глаза – огромными, полными немого вопроса.– Работать? – прошепелявил он. – Как? Кругом слежка… Нас ищут… Кружок… нас четверо…

– Пятеро, – автоматически поправила Оля, глядя на меня. В ее взгляде – все та же слепая вера.

– Четверо активных, – уточнил я. – Чижов прав. Кружок обескровлен. Ослаблен. После такого удара… – Я сделал паузу, давая осознать масштаб потерь. – Нам нужны новые силы. Свежая кровь.

Тишина стала еще громче. Николай медленно перевел на меня тяжелый, недоверчивый взгляд. Чижов заморгал, будто не понял. Даже Оля замерла, рука застыла над лампой.

– Новые… силы? – Николай произнес слова с усилием, как будто они были написаны на незнакомом языке. – Вербовать? Сейчас? После… после сегодняшнего? Когда Охранка рыщет, вынюхивает? Ты же сам, Грановский! Ты же был против! В библиотеке! Ты Демикина останавливал! Говорил – осторожность, конспирация! А теперь… вербовка?

Я встретил его взгляд. Не отводя глаз.– Тогда кружок был цел. Силен. Демикин рвался в бой, не думая. Сейчас все иначе. Мы – горстка. Нас выбили из колеи. Нам нужны надежные люди, чтобы восстановить сеть, связи. Чтобы продолжить дело. – Я сделал еще одну паузу, решающую. – Иван… он бы понял. Он сам бы рвался вербовать новых бойцов после такого удара. Чтобы ответить. Чтобы не сдаваться.

Имя Демикина, брошенное так, прозвучало как последний аргумент. Громко. Цинично. Неопровержимо. Николай сжал кулаки, его челюсть напряглась, но он не нашелся, что возразить. Как можно спорить с волей погибшего героя? Оля быстро кивнула, ее глаза снова загорелись тем опасным огоньком готовности служить делу… и мне.

– Да… – прошептала она. – Иван бы так и сделал. Он был… храбрый. Нам нужны такие же.

Чижов просто смотрел на меня, его рот был приоткрыт. В его глазах мелькало смятение, страх, но и капля облегчения – раз Григорий говорит, значит, так надо. Значит, есть план.

Я медленно обвел взглядом их лица: Олю с ее фанатичной готовностью, Николая с подавленным гневом и сомнением, Чижова с вечным страхом. Хрупкое, треснувшее, но моеядро. Выжившее. Послушное.