Проводник остановился у нужной двери, постучал все теми же тремя отмеренными ударами.

– Войдите! – Голос из-за двери был знакомым – тот самый, ровный и холодный, что звучал в лазарете.

Кабинет капитана Седова был невелик и донельзя утилитарен. Стол, заваленный папками и бумагами. Два стула – один за столом, один перед ним. Шкаф с решетчатыми дверцами, тускло поблескивающий стеклами. На стене – портрет Императора в тяжелой раме да карта Петербурга, испещренная цветными булавками. Ни ковра, ни картин, ни фотографий, ни намека на что-то личное. Воздух здесь был чуть чище, но все равно пропитан запахом бумажной пыли, чернил и непререкаемой власти.

Седов сидел за столом. Он не выглядел злым или угрожающим. Просто… сосредоточенным. Как хирург перед операцией. Его бесцветные глаза поднялись на меня, оценивающе скользнули по костылю, по моему, вероятно, слишком бледному лицу.

– Садитесь, господин Грановский, – указал он на стул перед столом. – Благодарю, Петров, – кивнул он моему проводнику. Тот бесшумно исчез, закрыв дверь. Тишина в кабинете стала плотной, звенящей.

Я опустился на стул, стараясь не задеть ребро. Трость поставил рядом. Руки сами сжались на коленях, чтобы скрыть дрожь. Седов неторопливо переложил несколько бумаг, вынул из стопки тонкую папку с грифом «Совершенно секретно».

– Надеюсь, ваше здоровье позволяет уделить нам время? – спросил он риторически, открывая папку. – Требуются некоторые… уточнения. По делу Ливен. Алисы Сергеевны.

Он произнес имя безо всякой интонации. Я кивнул, не в силах выдавить звук. Горло пересохло.

– Тело обнаружено на месте событий на Васильевском острове. Состояние… – Седов на секунду замолчал, его взгляд стал чуть острее, – …неоднозначное. При жизни подверглась значительным… изменениям. Биологическим. Несовместимым с человеческой природой. – Он вынул из папки фотографию, положил ее передо мной лицевой стороной вниз. Я не потянулся перевернуть. Мне не нужно было видеть то, что осталось от Алисы, чтобы вспомнить обрубки крыльев и рваные раны на спине. – При ней найден обгоревший фрагмент пергамента. Со следами сложного демонического пентакля. Запрещенного типа. – Он положил рядом с неназванной фотографией прозрачный пакет. В нем лежал обугленный клочок кожистого материала с обрывками багрово-черных знаков. Даже сквозь пластик от него веяло ледяным, чуждым злом. – Знакомо?

Я покачал головой, заставив себя встретиться с его взглядом. «Не знаю. Не видел». Ложь горела на губах.

– Господин Грановский, – Седов откинулся на спинку стула, сложил пальцы домиком. Его голос оставался спокойным, но в нем появилась стальная нить. – Вы утверждаете, что не знали Алису Ливен близко. Что ваше присутствие на Васильевском – результат несчастного стечения обстоятельств. Ранение – следствие хаоса. – Он сделал паузу, давая словам повиснуть. – Однако. Следы магического противостояния на месте… уникальны. Мощные теургические выбросы. Следы высокоуровневой метамагии. И… нечто иное. Совсем иное. – Он ткнул пальцем в сторону фотографии и пакета. – Студентка-теолог, пусть и из обеспеченной семьи, не могла самостоятельно раздобыть артефакт такого уровня и знания для его активации. Не могла обладать такой силой. Кто ее… снабдил? Кто ее… направлял? Кто знал?

Он смотрел на меня, не мигая, словно рептилия. Его вопрос висел в воздухе, тяжелее свинца. Он не спрашивал, участвовал ли я в ритуале. Он спрашивал, знал ли я. Знакомы ли мы были достаточно близко, чтобы она доверила бы такое? Или чтобы я мог догадаться? Подозревал? Молчал?

Я сглотнул. Мысль металась, как загнанный зверь. Лоялист. Просто лоялист, оказавшийся не в том месте. Но слова не шли. Горло сжалось. Я открыл рот, чтобы повторить заезженную мантру, но Седов вдруг поднял руку, остановив меня.

– Не торопитесь с ответом, господин Грановский. Подумайте. Внимательно. – Он встал, прошелся за спиной моего стула. Его шаги были бесшумны по ковровой дорожке. – Видите ли, мы провели беседы с некоторыми… вашими знакомыми. Из того самого кружка «просветителей». Те, кто еще… доступен для диалога. – Он остановился у шкафа, взял со стопки еще одну папку, тоньше. – Имена всплывают. Связи. Встречи. Не всегда… академические.

Он положил новую папку рядом с первой. Я не видел, что в ней, но знал – там могли быть доносы Меншикова, показания арестованных студентов, упоминания о спорах на сходках, о моих прошлых разговорах с Алисой до того, как все пошло прахом. Пыль подозрений, которую можно сгрести в доказательную кучу.

– Мы не обвиняем вас ни в чем, – продолжил Седов, возвращаясь к столу и садясь. Его голос снова стал ровным, почти вежливым. – Пока. Ваши действия на площади восьмого февраля заслуживают уважения. Орден Святой Анны – тоже свидетельство вашей одарённости. Но истина требует полноты картины. Вы были… рядом. И с ней. И с ними. – Он кивнул на вторую папку. – Возможно, вы слышали что-то? Видели кого-то? Подозреваете? Любая мелочь может быть важна. Для Империи. И… для вас лично.

Это был не вопрос. Это был ультиматум, обернутый в шелк. Сотрудничай. Или последствия могут перевесить твой орден. Давящая тишина кабинета сгущалась, становясь физически ощутимой. Я чувствовал холодную испарину на спине, учащенный стук сердца, отдававшийся болью в едва зажившем ребре. Что сказать? Как выкрутиться? Мысль лихорадочно работала, но натыкалась на ледяную стену страха и образ обугленного обрывка свитка.

И тут дверь кабинета тихо открылась. Вошел младший – поручик Климчук, тот самый с нервной губой. Он что-то пробормотал на ухо Седову, протягивая ему листок. Капитан взглянул, его брови чуть приподнялись – единственный признак удивления.

– Понятно. Приведите его, поручик. Сюда.

Климчук кивнул и вышел. Седов посмотрел на меня, и в его бесцветных глазах мелькнуло что-то… оценивающее. Как будто он ставил последнюю фигуру на доску.

– Кажется, у нас будет возможность для… очной ставки, господин Грановский. С человеком, который, возможно, знает больше о кружке Ливен, чем нам рассказывали.

Шаги в коридоре. Тяжелые, волочащиеся. Дверь открылась снова.

Поручик Климчук ввел в кабинет другого человека. Тот шел сгорбившись, опираясь на руку жандарма. Одежда – поношенный студенческий сюртук – висела на нем мешком, будто он сильно похудел. Лицо было мертвенно-бледным, исчерченным синяками под глазами и свежим, еще не зажившим порезом на скуле. Волосы спутаны. Взгляд, когда он поднял голову, был мутным, отрешенным, полным животного страха и глубочайшей усталости. Но когда его глаза – эти знакомые, всегда такие уверенные и чуть насмешливые глаза – встретились с моими, в них мелькнула искра. Искра невероятного изумления, а потом – леденящего, бездонного ужаса и немого вопроса, который прожёг меня насквозь.

Это был Оболенский. Александр Оболенский. Один из лидеров кружка. Тот, кого, как говорил Артём, отправили в ссылку.

Он стоял, едва держась на ногах, глядя на меня не как на товарища по несчастью, а как на призрак. Как на самое страшное, самое неожиданное видение в этом аду. Его губы беззвучно дрогнули, шепча что-то нечленораздельное. Но я прочел это в его взгляде, в этом немом крике, застывшем в расширенных зрачках:

«Ты? ЗДЕСЬ? С НИМИ?»

Капитан Седов наблюдал за нашей немой сценой с холодным, почти научным интересом. Его палец мягко постукивал по обложке папки с грифом «Совершенно секретно».

– Ну что ж, господа, – его голос прозвучал в гробовой тишине кабинета, – теперь мы можем поговорить по-настоящему.

Тишина после немого крика Оболенского длилась вечность. Капитан Седов наслаждался ею, как гурман редким вином. Его палец все так же мерно постукивал по папке.

– Ну что ж, господин Грановский, – наконец заговорил Седов, его взгляд скользнул с бледного лица Оболенского на мое. – Вы были столь любезны, что пришли по первому зову. Может, теперь проясните ситуацию? Господин Оболенский упорно твердит, что кружок Ливен был лишь… дискуссионным клубом. О вреде самодержавия и пользе просвещения. Но мы-то знаем, чем пахнут такие дискуссии. Особенно когда одна из участниц кончает демоническим уродцем с обугленным свитком в руках. – Он открыл папку, достал листок. – К примеру, где располагалась ваша типография? Тайная. Та, где печатали эти… – он бросил на стол листовку с призывом к солидарности, – …милые безделушки?