К могилам далеких предков.

К неведомым мне божествам, к которым он временами обращался на своем языке.

Я знала, что он поймет, ни в коем случае не засмеет и не станет допытываться, откуда мне стало известно то, что я ему рассказала.

И однажды, когда мы ехали к источнику, я поведала ему все. Как и ожидала, он отнесся к моим словам очень серьезно. А на следующий день отпросился у Земскова и куда-то уехал.

Отсутствовал он три дня, а когда явился и мы с ним снова остались одни, путешествуя с нашей ежедневной поклажей в виде воды, он коротко сказал мне:

– Да, он вор.

– Ты имеешь в виду – Адуш?

– Да. Я точно узнал.

– Что ты с ним сделал?

Николай молчал.

– Убил?!

– Почему убил? Выгнал. Он сам себя наказал. Тех голов в уплату не получит, что я ему пообещал. Семья его голодной будет.

Было и другое прозрение, которое я проверить не смогла, но почему-то не сомневалась, что оно верно.

Однажды милый Карл Иваныч, музейный работник, привиделся мне лежащим навзничь в больничной палате: исхудавший, небритый, пожелтевший. И чей-то голос опять, словно диктор по радио, произнес по-латыни: «Cancer».

Улучив момент, я со всей осторожностью, подбирая слова, сказала Карлу Ивановичу, что, возможно, ему надо посетить доктора, провериться и все такое.

Как ни странно, он не отмахнулся, что свойственно людям вообще, а мужчинам в особенности, а серьезно покивал:

– Я и сам хотел. Что-то уставать стал сильно. Вернемся из экспедиции, в больницу Памяти жертв Революции[196] пойду. У меня там блат имеется, брат жены урологом работает.

Бывали и довольно странные видения, но я тоже не могла их проверить, потому что они, по всей вероятности, относились к далекому будущему.

Например, мне явлена была однажды площадь Восстания – опять, как и в случае с арестом папочки, с высоты птичьего полета. Но площадь эта в моем полусне удивительным образом переменилась.

Не стало круга, на котором разворачивались трамваи – да и самих трамваев, равно как и рельсов, и контактной сети тоже: ни на проспекте Двадцать пятого октября, ни на Лиговской улице.

Лиговская улица вместе с трамвайными линиями лишилась всех своих лип, которые росли вдоль путей. И она, как и бывший Невский проспект, оказалась забита диковинными автомобилями, очень обтекаемыми и плоскими.

Вместо Знаменской церкви стояло теперь такое же круглое сооружение со шпилем, но с буковкой «М» над входом. В него устремлялись толпы людей, и такие же толпы выходили из него с противоположной стороны. «Наверное, в Ленинграде наконец построили метро, – поняла я, – ура!»

С площади пропал памятник «царю-бегемоту» с надписью на цоколе, которую сочинил Демьян Бедный, – давно пора! Вместо него появилась высоченная, с двенадцатиэтажный дом, стела, увенчанная звездой. Внизу она опоясывалась бронзовым лавровым венком, а чуть ниже оказался привинчен диковинный орден, внутри которого угадывался силуэт Ленина. Еще ниже значилось: «Городу-герою Ленинграду». Мне показалось немного странным это звание: «Город, и вдруг герой?» Но Ленинграду это имя почему-то подходило. Еще ниже значились цифры: 1941–1945.

Я поняла, конечно, что это промежуток лет, но вот что он значил?

Что будет происходить в те годы в будущем?

Неужели война, раз «город-герой»? Значит, на нас нападут-таки империалисты или фашисты? Мы не справимся с ними на чужой территории одним могучим ударом? И война, выходит, будет продолжаться так долго?! Целых четыре года?!

Интересно бы заглянуть в будущее так, чтобы я увидела не обрывок, а целую картину целиком! Почитать учебник грядущей истории!

Но в тот раз мне только привиделось, что на доме в начале Старо-Невского проспекта расположен большой экран, словно в кинотеатре. И по нему в цветном изображении демонстрируется что-то вроде кинохроники: там люди в синих комбинезонах парят, словно птицы, внутри какого-то тесного сооружения.

А потом показали, как высоко-высоко над Землей, в черном межзвездном пространстве летит огромный диковинный аппарат, словно составленные вместе и устремленные в разные стороны цистерны с крыльями.

«Интересно, – задалась вопросом я (но как на него ответишь?) – это реальные события показывают? Или искусно снятый цветной фантастический кинофильм?»

И подумалось: «Раз я могу узреть будущее – значит, получится, наверное, постепенно натренироваться и видеть его на заказ? Захочу и скажу: а ну, покажите мне, к примеру, первое января тысяча девятьсот тридцатого года? Или даже сорокового?»

«И тогда – какой простор для деятельности открывается! По самым разным направлениям. Например, зарабатывать деньги. Ладно, пусть в прошлом, двадцать восьмом году в СССР казино запретили. Во Владимирском клубе больше не играют в рулетку. Но остались, к примеру, ипподромы. Есть лотерея Осоавиахима. А первый приз, который там разыгрывается, – кругосветное путешествие из Москвы в Берлин, потом в Париж и так далее, до Нью-Йорка и Владивостока. Вот бы выиграть, а потом сойти с аэроплана и остаться там, где финансы играют гораздо большую роль, чем в СССР: в Лондоне или Сан-Франциско! Купаться в деньгах, в шампанском и любви окружающих!»

«Но можно жить и не в чуждом капиталистическом мире, а остаться в Советском Союзе. Зарекомендовать себя умелыми предсказаниями – например, биржевых кризисов в Северо-Американских Соединенных Штатах или перестановок в кабинетах Великобритании – и через это войти в советское правительство! Стать помощником и наперсником у самого Сталина!»

Перспективы передо мной открывались такие, что захватывало дух. Как показала история с Машей и Земсковым, которого мне без труда удалось у Крюковой отбить, я могу преуспеть не просто по части предсказания грядущих событий, но и в смысле управления ими! «Интересно бы узнать: каковы границы того, что я могу сделать? В состоянии, например, добиться, чтобы какой-нибудь барон Ротшильд бросил к моим ногам все свои богатства?»

Все это я вспоминала и обо всем этом думала, пока мой верный Ветерок вез меня в гору по тропе в сторону перевала Кату-Ярык.

На самом деле Ветерок-Салхын, конечно, не мой, а Николая-Оша, но я его оставлю на Телецком озере перед тем, как сяду в лодку переправляться на далекий противоположный берег. Местные жители, люди в подавляющем большинстве честные, вернут его, конечно, хозяину. А сейчас он (спасибо моим умениям и волшебному) слушался меня безоговорочно, словно хозяйку.

Постепенно рассвело. Солнце пока не появилось из-за могучих гор, но небо из темно-аквамаринного стало сначала светлым, а потом голубым. Вершины, как всегда по утрам, окутывал туман. Птицы пели и резвились – далеко не так, как в начале лета, когда мы прибыли сюда, а более деловито и степенно.

Где-то высоко-высоко надо мною парил, распахнув крылья, черный коршун. Он словно сопровождал меня в пути. Кажется, именно его я завидела в светлеющем небе, когда седлала Салхына в Казарлыцком урочище. Теперь он будто бы не отставал, выслеживал меня.

Охотится? Собирается напасть? Мне надо его бояться? Да ну, глупости. Разве сможет тупая птица совладать с человеком, пусть даже безоружным!

В диких лесах вокруг водились противники посерьезнее. Там охотилось множество дикого зверья: и медведи, и барсы, и рыси, и волки. Николай-Ош показывал мне следы, даже их силуэты вдали мы видели неоднократно.

Но сейчас я чудесным образом не боялась нападения. Когда есть с собой волшебное – кто из них сможет посягнуть на меня? Тем более какая-то пустоголовая птица!

Когда достигла перевала, солнце появилось из-за гор. На всем моем пути я не встретила никого: ни человека, ни зверя. Только шуршало иногда что-то в кустах, кто-то пускался наутек, заслышав копыта моего коня, да по-прежнему парил далеко вверху тот самый коршун.

На перевале я тоже была одна-одинешенька, и весь этот мир принадлежал мне.

Когда мы были здесь два с гаком месяца назад, направляясь к Казарлыку, я не сумела оценить всей красоты и величественности этих мест. Слишком много внимания уделяла тогда окружающим, и этому Земскову, и Машке Крюковой, и хамам мужикам-рабочим. Постоянно переживала, как посторонние посмотрят на меня, что скажут за моей спиной. Да и конь мой меня тогда не слушался, управлять я им не умела, отбивала себе все мягкое место – словом, сплошное мучение!