Гулять и дышать свежим воздухом ее выпускали всегда под присмотром дюжего, но улыбчивого и немногословного сотрудника, который, с тех пор как она научилась заново ходить сама, двигался от нее на расстоянии не более десяти метров и при этом пресекал любые попытки завести с ним сколь-нибудь осмысленный разговор. Только односложные ответы, короткие служебные фразы. «Нам пора домой», – и все такое.

В самом больничном особняке располагались еще две палаты, тоже на втором этаже, как и та, что она занимала, – но обе пустовали. Там же помещался сестринский пост, а за ним – комната отдыха персонала. Внизу, куда вела грандиозная дубовая лестница с ковровой дорожкой, имелись ординаторская, лаборатория и физиотерапевтический кабинет с огромным количеством всевозможных тренажеров и массажными столами. В кухне – для нее одной (и, наверное, персонала) – готовились блюда, простые, но вкусные. Лечащий врач, Геннадий Семенович, был приходящим. Он наведывался обычно в первой половине дня – так же как физиотерапевт и еще один бородач, который представился «психиатром или психотерапевтом, как вам больше нравится». Ежедневно приезжали и уезжали кухарки и подавальщицы, но постоянно, сменяясь, с Варей присутствовали, практически не оставляя ее одну, медсестры и то ли медбратья, то ли охранники. Но они ничего, как она ни расспрашивала, не рассказывали о том, что творится за бетонным ограждением.

А оттуда доносились звуки большого города: отдаленный шум автомобилей, порой даже вскрики машин спецслужб. Раздавался гул самолетов, идущих на посадку. Однажды на прогулке она даже услышала из-за забора командный женский призыв: «Норман, ко мне!» Кононова не удивилась, если б выяснилось в итоге, что «санаторий», где она излечивается, находится где-то внутри Москвы, в парке Сокольники или Лосином острове.

Варя пыталась выяснить, что происходит в мире, окружавшем глухие бетонные стены с колючкой. Заводила разговоры с медсестрами, охранниками-медбратьями, врачами. Пыталась выпросить у них телефон или планшет. Но они, видимо, были строго проинструктированы. Ничего толком не отвечали, делали чугунные лица или отшучивались в меру умения. На вопрос о телефонах-планшетах вообще принимали недоумевающий вид – и Варя даже подумала: может, они с Петренко настолько будущее переменили, что в нем для гаджетов места не нашлось?

Во всяком случае, если судить по ясному небу и тому, что персонал ходит без средств химзащиты, отсутствовали признаки апокалипсиса, которым огорошил ее некогда Петренко, явившийся из будущего в пятьдесят девятый год: нет следов ни двух ужасных эпидемий, ни источавших радиацию катастрофических взрывов на атомных станциях. Но что это означало? Им троим, своими действиями в прошлом, все-таки удалось переменить историю? Или что-то другое?

Варе разрешили даже читать, но, боже упаси, никакие ни газеты, а лишь книги, причем классические: Толстого, Хемингуэя, Булгакова и никого более современного. Позволили гулять сколько хочешь, легкие нагрузки на велотренажере и беговой дорожке – до зоны «зет», чтоб пульс не выше ста двадцати. Она стала просить Геннадия Семеновича, чтобы он устроил ей парикмахера и маникюр:

– Пригласите. Пожалуйста. Мастеров! – умоляла она. Получалось довольно монотонно. – Или, – пыталась лукавить, – отпустите меня к ним в увольнение!

– О! Что я слышу! – отшутился врач. – Кажется, в ваших словах звучит самоирония! Это большой, значительный прогресс!

Но ни в какое «увольнение» он ее, конечно не отпускал. Единственная вольность, которую позволил: принес косметический набор с ножничками и щипчиками и несколько видов лака, на выбор. А мыть голову и делать укладку феном ей разрешали давно – правда, под неусыпным наблюдением медсестры.

Но она не чувствовала себя полностью восстановившейся. Разве что процентов на пятьдесят. Для того чтобы сказать что-то осмысленное – хотя бы в ту же парикмахерскую попроситься, – требовалось долго думать, в уме составлять предложение, чуть не зазубривать его. Очень многие слова или термины напрочь вылетели из головы, и невозможно вспомнить. Трудно оказалось интонировать. Выразить вопросительное, восклицательное предложение, изобразить иронию, сарказм, гнев или радость – становилось непосильной задачей. А если написать, то выяснилось, что вывести от руки хотя бы два-три предложения ей тоже не удается: на бумаге прыгали, налезая друг на друга, огромные буквы.

Тупые, монотонные, повторяющиеся действия – наподобие кручения педалей велоэргометра – давались Кононовой легко. А что-то сложное – никак. Например, пользоваться за едой ножом и вилкой. Удавалось, как колхознице, орудовать только одной рукой, и то получалось коряво, пища просыпалась. Она даже предпочитала теперь есть все блюда ложкой – как некогда в студенческой столовке.

Совершенно не выходило держать равновесие на одной ноге. Или, к примеру, указательным пальцем попасть с закрытыми глазами в кончик носа. Поймать теннисный мячик, ею же самой пущенный в стену.

И хоть физиотерапевт, лечащий врач и психолог хором подбадривали и уверяли, что налицо огромный прогресс, Варя совершенно не чувствовала себя в порядке.

А однажды к ней вдруг явился Петренко. Зашел в палату после обеда, когда по распорядку полагался тихий час и Варя в кроватке перечитывала давно любимого «Героя нашего времени».

Петренко, тот самый, «старый», пятидесятилетний, с сединой и морщинками, пришел с огромным букетом красных роз, и медсестры немедленно засуетились, добывая вазу и потом устанавливая ее с красотой невиданной на Вариной тумбочке.

– Сергей Александрович. Вы, – сказала она безэмоционально, хотя внутри взвихрился целый костер самых разнообразных чувств. – Наконец-то. Я вас. Очень ждала. Спасибо. За цветы. Большое. – Даже этот короткий монолог потребовал громадного сосредоточения. Она минуту отдохнула, откинувшись на подушке, и сформулировала свой главный вопрос: – Что с Даниловым?

– А что с Даниловым? Приходит в себя. В госпитале. Но он-то, точнее, его бренное тело, пробыл в коме дольше всех: более пяти лет, шутка ли! Поэтому и приходит в себя не такими быстрыми темпами, как ты или я. Я вообще оказался чемпион, ведь в нашем времени всего полгода отсутствовал, точнее, пять месяцев и двадцать три дня. Потому теперь как огурчик. Восстановился полностью, годен к строевой. Скоро и ты такой же будешь.

– Мы. Выполнили. Задачу? – с трудом проговорила Варя. – Вы добились. Своего?

– Знаешь что, Варвара Батьковна! Вижу, красноречие сейчас – не самая сильная твоя черта. Давай-ка не старайся поддерживать светскую беседу, а тихонько посиди, меня послушай. А потом, если останутся какие-то непонятки, мы с тобой их обсудим. Согласна?

Не тратя слов, она кивнула.

– Сразу скажу: свою задачу мы выполнили. Никаких нареканий от командования нет. Возможно, нас даже наградят. Или хотя бы поощрят. НО. Поставленных целей мы не добились. Точнее, добились, но не тех. И не для нас.

Варя прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Ее, конечно, политические игры и судьба мира интересовали, но как-то… отдаленно, что ли. Не остро. Гораздо острее было воспоминание об убиенной маме – на самом деле прабабушке – и почему-то отчиме.

И о том групповом убийстве, которое они совершили в Большом театре.

– В том, что получилось так, как получилось, нашей вины нет, – продолжал Петренко. – Мы были первыми. Точнее, самым первым – твой Данилов, ты – второй, а я – третьим. Кордубцев ушел в прошлое незаконно, левым порядком. Но после того, как я и он отбыли, исследования здесь, в двадцать первом веке, в этой области получили высший приоритет. Финансировать их стали полной мерой, заставив немного, как всегда, потесниться здравоохранение и образование. И после меня в эксперименте приняли участие еще тридцать шесть человек – можешь себе представить размах! Этих визитеров старались отправить в самые разные времена, в другие страны и точки земного шара. Практически все они, слава богу, вернулись, сейчас их отчеты изучаются и осмысляются. И вот что выяснилось: сама природа пространства-времени оказалась совсем иной, нежели мы представляли раньше.