И он моментально (вот ведь реакция у человека) сказал своим спутникам‑лейтенантам: «Давайте, ребята, развлеките пока гостей без меня».

Они вышли и оставили меня на деревянной лестнице наедине с ним — таким худеньким, маленьким, юным и никому еще не известным.

— Юра, — сказал я, — я знаю, что ты фантастику любишь читать, недавно, вон, «Туманность Андромеды» прочел…

— Ну, это не новость, — засмеялся он, — ее все читают.

Да, «Туманность Андромеды» была здесь хитом. Стругацких печатать пока не начинали[101].

Я продолжил:

— Ты ведь наверняка и Уэллса читал, «Машину времени».

— Конечно.

— Так вот, хочу тебе сказать: я — человек из будущего.

— Ха‑ха, — засмеялся он. — Ловко придумано. Из далекого, коммунистического?

— Ты не смейся. Потому что я знаю, например, такие вещи, которые ты никому никогда не рассказывал, в анкетах — ни в училище, ни в аэроклубе, ни в ФЗУ в Люберцах — не писал, и которые никто, кроме твоей родной семьи в Гжатске, не знает.

Его лицо не на шутку напряглось. Шея покраснела.

— А именно, — продолжил я, — что брат твой и сестра были угнаны в Германию. Ты всегда считал, что это может повредить твоей карьере, поэтому никогда не упоминал об этом в официальных бумагах.

Лицо его не на шутку покраснело.

— Ты… Вы… Вы из КГБ, что ли?.. Зачем вы сейчас, здесь?.. На свадьбе?!

Он выглядел ужасно расстроенным.

— Нет. Ни из какого я не из КГБ. Я же говорю тебе: я из будущего. Поэтому обо всем этом и знаю.

Он грустно и тяжело усмехнулся.

— Ну да, а в будущем все подряд станут знать детали моей биографии.

— Будут. Будут знать. Причем очень многие детали. Практически все. Потому что станешь ты чрезвычайно известным человеком. Всемирно известным. Да в двадцатом веке не будет человека популярней тебя!

— Хватит трепаться, — сказал он мрачно.

— Нет, я нисколько не треплюсь и не вру. А все случится следующим образом. Тебя ведь в Мурманскую область сейчас направили, так ведь? В истребительный полк? Так?

Он нахмурился и ничего не ответил — не мог лейтенант Советской армии обсуждать с каждым встречным‑поперечным сведения, составляющие предмет военной тайны. Но откуда каждый встречный‑поперечный мог об этом знать? Нет (видимо, заключал про себя мой собеседник), он, то есть я, явно из КГБ. Или вообще шпион?

А я гнул свое:

— Ты будешь успешно летать, вступишь в партию, молодая жена родит тебе девочку, переедет к тебе в Мурманскую область, в гарнизон. А однажды — это будет через два года, в пятьдесят девятом, — к вам в часть приедут два военных медика из Москвы. И они станут предлагать стать испытателем новой техники. Совершенно новой. И что ты им ответишь?

— Конечно, да.

— Вот именно. И вы с семьей переедете в Москву. И ты в компании таких же молодых летчиков станешь готовиться к полету на спутнике. И из всех двадцати кандидатов для первого полета выберут именно тебя. И ты полетишь за пределы атмосферы, совершишь один виток и вернешься. И на тебя обрушится всемирная, вселенская слава. Будешь стоять на Красной площади, на мавзолее рядом с Хрущевым и принимать демонстрацию трудящихся. А вся Москва, весь Союз — да и весь мир — будут ликовать. Подумать только: первый человек в космосе!

Его лицо разгладилось. Возможно, это было то, о чем он мечтал и что предчувствовал — только очень трудно было представить здесь, на лестничной площадке, в коммуналке города Чкалова, трибуну мавзолея.

— А в чем загвоздка? — спросил он. — В чем подвох?

Его все‑таки недаром выберут на главную роль — он был чрезвычайно умненький, этот паренек.

— Загвоздка?

— Ну да, в фантастике, если человек прилетает в прошлое, значит, он хочет что‑то изменить. Или о чем‑то предупредить.

— Правильно. На тебя действительно обрушится вселенская слава, миллионы людей — буквально, миллионы! — будут собираться, чтобы только посмотреть на тебя. Будешь сидеть в президиумах партийных съездов и комсомольских конференций. Ездить по всей стране и по всему свету. Речи произносить. Но ведь ты же летчик. Ты будешь мечтать летать. И в космос захочешь еще раз полететь. Поэтому ты снова попросишься сесть за штурвал «ястребка». И в первом же тренировочном полете погибнешь, разобьешься. А будет это в конце марта тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года.

— О, еще так долго! Одиннадцать лет.

— И все‑таки лучше тебе не гибнуть. Остаться на земле подольше. Ради нас. Ради Земли. Ради страны. Поэтому прошу тебя, побереги себя, Юрий Алексеевич. Можно сказать, ради этого я сюда и приезжал. Чтоб тебе это высказать. В город Чкалов так уж точно только за этим прибыл.

Он — я видел по его лицу — мне и не верил, и все‑таки отчасти верил.

— Тебя никто не заставит вовсе не летать. Но все‑таки прошу: будь осторожней! Слишком многие силы будут хотеть, чтобы тебя не стало. И — давай держись, Юра. Ты увидишь, все так с тобой и будет, вот только не погибни так несчастно в шестьдесят восьмом! Давай, пока. Я возьму из комнаты вещички и поеду на вокзал.

— На паровозе поедешь? — усмехнулся он. — Не на машине времени?

— Ох, долго объяснять. Но кажется, я застрял тут у вас, в прошлом, надолго.

— А ты вообще из какого года?

— Из две тысячи семнадцатого.

— О, столетие Октября.

Мне не хотелось его расстраивать, поэтому я не стал говорить, что очень мало кто столетие это отмечает, просто промолчал.

— Ну скажи, хоть это чушь, конечно… Ты меня разыгрываешь, вот только я не пойму зачем… И кто ты? Или, может, это действительно проверка? Проверка на астронавта?

Я молчал.

— Ладно, подожди, не уходи. Скажи мне только: а на Луну люди в две тысячи семнадцатом полетели уже? А на Марс? На Венеру? На Юпитер?

— На Луну — да. А больше никуда.

Мрачная тень пробежала по его лицу.

— Жалко. А кто первым приземлился на Луну? Наш, советский человек?

— Увы, нет. Американец.

— Фу ты, черт! — выругался он.

— Возможно, это потому, что ты в шестьдесят восьмом погиб, Юра. Мы с американцами соревновались, и наши властители решили больше не рисковать. И потому в шестьдесят девятом на Селене приземлился американец. Так что побереги себя, Юра. Может, если ты не погибнешь, история изменится? И на Луну‑таки мы первые слетаем?

Я оставил его на лестнице, метнулся в комнату за своим саквояжиком, а потом, выходя из этой квартиры навсегда, крепко, очень крепко пожал ему руку и прошептал — в том стиле, конца пятидесятых годов:

— Удачи тебе, Юрка. Береги себя.

* * *

Ближайший поезд на Москву был проходящим из Орска, он отправлялся в три ночи. Очередь в кассу оказалась не смертельной, человек десять, да и все равно делать мне было нечего. И плацкартные билеты нашлись. В ожидании отправления я покемарил в жестком кресле. Один раз меня разбудила уборщица, ожесточенно шваркавшая у моих ног, один раз милиционер в парадной шинели — он проверил у меня билет и паспорт.

Спустя сутки, ранним утром, я вернулся в Москву. Поезд прибыл на Казанский вокзал, когда еще было темно.

Я не стал ждать открытия метро, решил поиздержаться и взять такси. «Победа» довезла меня до мирно спящей общаги. Я возвращался туда с чувством, что возвращаюсь домой.

Комната наша, как всегда, была не заперта. Друзья мои, Валентин и Валерка, оставались на праздники в столице. Оба благостно дрыхли в своих кроватях. Я разделся и немедленно отправился в общий душ на этаже. Я не мылся три дня, и для меня это, даже с поправкой на пятьдесят седьмой год, было многовато. Я с наслаждением плескался в одиночестве в коллективном душе. Потом вернулся, лег на свою койку и, чтобы уснуть, полистал оставленную на столе кем‑то из соседей «Комсомолку». На третьей полосе собкор из Англии сообщал о том, что седьмого ноября в Лондоне армейский столичный футбольный клуб (его в ту пору именовали ЦСК МО) победил команду «Челси» со счетом 7:1. С ехидцей приводил корреспондент слова местной «Дейли экспресс»: «Футболисты Советской Армии отметили сорокалетнюю годовщину большевистской революции, преподав урок волевого футбола вялым молодым парням из «Челси».