Все это было делом экспозиции, но Чикаго, который за шестьдесят лет превратился из деревни потаватоми в город-миллионник, хотел продемонстрировать ярмаркой, что он больше, чем просто торговый город, и что американский прогресс — это нечто большее, чем богатство. Город надеялся превзойти Парижскую выставку 1889 года, произвести впечатление и заставить замолчать Нью-Йорк, жители которого утверждали, что Чикагская ярмарка может быть только провинциальной, ярмаркой разросшегося округа. Однородный дизайн в стиле Beaux Arts должен был подчеркнуть единство нации через поколение после Гражданской войны и гармонию все более разнообразного населения. Это был не тот урок, который надолго ассоциировался у людей с Чикаго.[1823]

Белый город в стиле изящных искусств, способствовавший возникновению движения «Красивый город» в начале XX века, вызвал отвращение у Луиса Салливана, который много сделал для создания самой инновационной архитектуры Чикаго и любил его мужественную жизнеспособность. Салливан спроектировал здание транспорта, которое отличалось от неоклассического дизайна Двора почета и исторического воссоздания большей части остальной эстетики ярмарки. Салливан считал, что ущерб, нанесенный ярмаркой американской архитектуре, «будет длиться полвека с момента ее проведения, если не дольше. Она глубоко проникла в конституцию американского сознания, вызвав там значительные очаги слабоумия».[1824]

Чикагские светские женщины играли важную роль в экспозиции, но они действовали под эгидой мужчин и преобладающих форм домашнего поведения. Берта Палмер, жена владельца чикагского дома Palmer House, возглавила Совет женщин-менеджеров, назначенный мужчинами-директорами экспозиции. Сьюзен Б. Энтони протестовала. Она не хотела видеть женщин в отдельном совете, назначенном мужчинами, но Фрэнсис Уиллард из WCTU согласилась войти в совет, а Палмер, чтобы нейтрализовать критиков, организовала Конгресс представительниц женщин, который должен был собраться на ярмарке. Уиллард, больная и оплакивающая смерть матери, стремилась поправить свое здоровье в Европе. Она все больше и больше занималась международной деятельностью и практически не присутствовала на ярмарке. На съезде выступили Сьюзен Б. Энтони, Люси Стоун, Элизабет Кэди Стэнтон, а также Джейн Аддамс.[1825]

Критики рассматривали Женское здание как символ маргинализации женщин. Возведенное на границе между Белым городом и площадью Мидуэй, здание, казалось, обозначало женщин как не совсем часть Белого города. В центре площади находилось колесо инженера Джорджа Ферриса — аналог Эйфелевой башни на Парижской ярмарке, — которое поднимало посетителей на 260 футов над землей. Колесо Ферриса символизировало современность, но на площади длиной почти в милю и шириной в шестьсот ярдов были представлены и те народы, которые американцы считали примитивными. Здесь, как писал Хоуэллс, были «самоанец или дагомеянин в своей хижине, бедуин и лапландцы в своих лагерях, нежный яванец в своем бамбуковом домике, [и] американский индеец в своем вигваме». Экспозиция «Детские расы» мира имитировали одну из самых популярных частей Парижской ярмарки. Экспонаты стремились быть этнологическими, воплощая социальную эволюцию и демонстрируя, как далеко продвинулись Соединенные Штаты со времен открытия Колумбом Нового Света.[1826]

Ида Б. Уэллс опубликовала небольшую книгу «Причина отсутствия цветных американцев на Всемирной Колумбийской выставке: Афроамериканский вклад в Колумбийскую выставку», в которой рассказывалось об отсутствии чернокожих американцев. Она написала большую часть книги, но Фредерик Дугласс написал к ней предисловие. Дуглас писал, что чернокожие американцы могли бы многое отметить в своем собственном прогрессе за последние сорок лет, но они обязаны, провозглашал он, восходя к своему прежнему красноречию, «открыто говорить о несправедливостях и бесчинствах, которые они терпят, и о правах, которые им не предоставляются, и предоставляются в вопиющем противоречии с хваленой американской республиканской свободой и цивилизацией». Дух американского рабства все еще преследовал нацию.

Хотя «американцы — великий и великодушный народ, и это великое изложение значительно повышает их честь и славу… в гордыне своего успеха у них есть причины для раскаяния, а также для похвалы, для стыда, а также для славы, и поэтому мы посылаем этот том, чтобы его прочитали все люди». Далее Уэллс рассказал о классовом законодательстве, лишавшем чернокожих номинальных прав, о системе аренды каторжников и о линчевании. «За первые шесть месяцев этого года (1893) в цивилизованной Америке были заживо сожжены три человека», — писал Уэллс. «За эти полгода было линчевано более ста человек. Их вешали, потом резали, стреляли и сжигали». Она оставила другим возможность подробно описать достижения и прогресс чернокожих.[1827]

Книга помогла вдохновить на проведение «Дня цветных американцев» на выставке, что предсказуемо разделило чернокожее сообщество. Дуглас понимал ограниченность признания со стороны ярмарки, но, тем не менее, считал это возможностью. Его единственной официальной должностью на ярмарке была должность менеджера гаитянского павильона. Он произнес речь. Уэллс считала «День цветного населения» снисходительным и недостаточным. Она выступила за бойкот, но позже извинилась перед Дугласом, чья речь подверглась овациям со стороны белых.[1828]

Критики ярмарки оказались на задворках. Для основной массы посетителей выставки протесты не мешали ни их посещению, ни их удовольствию; Чикаго добился впечатляющего успеха. Генри Адамса при первом посещении ярмарки поразило именно то, что должно было поразить: речь шла не только о бизнесе. Адамс был человеком, уверенным в том, что знает свое поколение и его пределы. Он отчаивался в неспособности своего возраста «подняться до создания нового искусства или оценить старое», но в Чикаго он увидел и то, и другое и «на мгновение был ошеломлен шоком». Люди, которых, как ему казалось, он хорошо знал, превзошли самих себя. Знаменитый ландшафтный архитектор Фредерик Лоу Олмстед спроектировал ярмарочную площадь, а среди архитекторов были Ричард Моррис Хант, Чарльз Макким и Стэнфорд Уайт, лидеры движения за привитие имперской классической архитектуры к американскому дизайну. Одним из художников был скульптор Огастус Сен-Годенс. Дэниел Х. Бернхэм, чикагский архитектор и градостроитель, курировал весь проект. Чикаго потратил миллионы, «чтобы создать нечто, что греки могли бы с удовольствием увидеть, а Венеция — позавидовать, но что, конечно, не было бизнесом». Показательно, что признаком американского величия станет его успех в подражании европейскому искусству.[1829]

Во время своего второго визита на ярмарку в сентябре вместе с братьями и их семьями Адамс смеялся над «безумием времени». Наступила паника 1893 года, и его братьям, сильно пострадавшим, пришлось брать кредиты, чтобы остаться на плаву. Не только антисемитизм заставлял Адамса удивляться «сумасшедшему золотоискателю» и добровольно помогать, если «Ротшильд или Харкорт по неосторожности окажутся повешенными на фонарном столбе». Консервативный в своих инвестициях, он в основном избежал кризиса, но он «в итоге сделал меня плоскостопым популистом и сторонником фиатных денег». На ярмарке он отошел от финансовой паники и занял более отстраненную позицию, «озадаченный тем, чтобы понять окончательное впечатление, оставленное на средний разум невежественных богачей и умных бедняков». Очарованный «самыми низкими подделками Мидуэя… фейерверками и электрическими фонтанами» и восхищенный колесом обозрения, он утверждал, что не понимает «поразительной, запутанной, обескураживающей массы искусства и промышленности», но считал, что она отражает «тот же хаос в моем собственном сознании». Он считал, что посетители ярмарки получат образование, хотя «об образовании я мало что знаю… но от развлечений отказываться не стоит».[1830]