– Пивень опытный работник, преданный нашему святому делу. И осторожен.

– А где же ваш Стась болтается до сих пор? Тоже осторожен?

– Тоже. И я советовал бы вам не забывать, что мы имеем систему, которая спасает нас от провала: Стась должен увидеться с агентом А, тот – с Б, тот – с В, В – с Пивнем, и таким же порядком сведения Пивня идут обратно, причём каждый агент знает только двух других и то не всегда. Вот как.

– Ну, это правильно. Нас тоже так учили. Ага, вот и Стась!

Дверь, через которую вошёл отец Александр, открылась, и на пороге показался Стась. Лицо его было бледно, и весь он имел вид побитой собаки.

Стась делает шаг вперёд, и за ним в тайной комнате появляется молодой советский офицер.

Собеседник отца Александра укрывается за широкой спиной духовного пастыря и, выхватив пистолет, целится в офицера. Зубы молодого человека лязгают, рука дрожит, но он быстро нажимает спуск – раз, другой, третий – офицер стоит, как Ахилл. «Проклятье!» – в ужасе кричит молодой человек и швыряет свой пистолет на пол. Отец Александр стоит, как изваяние.

– Руки вверх! – командует офицер.

Из широкого рукава сутаны в ладонь отца Александра скользит тёплый браунинг. О, нет! Духовный пастырь никогда не забывает снять предохранитель, как этот болтан янки.

– Руки вверх! – повторяет офицер.

Отец Александр медленно поднимает руки. Когда они почти выпрямились над головой, отец Александр отпускает подкладку, широкие рукава сутаны спадают к плечам, и – трах! – гаснет разбитая выстрелом лампа под потолком. Пастырь наугад делает ещё два выстрела – тьму раздирает чей-то вопль. Священник поворачивается и бросается к другой двери, ведущей наверх, в храм. Но тут же натыкается на что-то мягкое и вместе с ним кубарем летит, выронив браунинг. «А, мерзавец!» – рычит духовный пастырь и, схваченный руками солдат, бьёт сапогом в освещенную фонарём физиономию американца.

Всё это происходит в какие-нибудь две секунды.

Зажигается настольная лампа. Офицер разыскивает на полу фуражку. Тут же дёргается в конвульсиях и затихает простреленный пастырем Стась. Солдаты связывают и рассаживают спиной друг к другу американца и отца Александра.

Захаров распахивает дверь темницы старшины Курского – она пуста. Открывает вторую дверь – выход в храм.

– Обыскать церковь! – приказывает следователь.

Солдаты сразу же замечают припёртую тяжёлым распятием, но чуть приоткрытую дверь ризницы.

Следователь со своими помощниками обшаривают каждый уголок церкви, но старшины нет нигде. Окна высоко и целы, двери заперты, Захаров хмурится: «Неужели…»

«Вот он, наверное, где!» – догадывается следователь, заметив маленькую, тоже чуть приоткрытую дверку. За ней – лестница. Потянув за руку офицера, Соболь на всякий случай первый втискивается в узкий проход.

…По крутой каменной лестнице карабкается раздетый человек. Тело его избито, покрыто ссадинами, один глаз заплыл багровой опухолью. Но это пустяки по сравнению с мучительнейшей жаждой, которая сжигает все его внутренности, отбирает силы.

Кружится голова, единственный глаз застилает фиолетовая пелена, кажется, что ноги и руки вот-вот откажутся повиноваться. Но нет, не для того, чтобы пасть духом в последнюю минуту, более суток разыгрывал он из себя обморочного, не дрогнув ни одним мускулом, терпел страшные пытки! Нет, надо спешить – оставалось совсем немного… Но что это, никак уже спохватились: шага, голоса…

– Курский! Старшина! – гулко раздаётся в каменной спирали лестницы чей-то голос.

Силы старшины удесятеряются. Молча, не отзываясь, он торопился вверх, скорей, скорей!

– Курский! – снизу доносятся шаги – торопливые, нагоняющие, беспокойные. Вот они уже совсем близко. Но чем ближе погоня, тем твёрже становится воля, тем бодрее делается избитое, непослушное тело. Курский подымается на ноги.

Шаги уже совсем рядом.

– Курский!

– Есть, Курский! – хрипит он и, злобно толкнув вниз попавшийся на пути камень, делает последний бросок и вылезает на площадку колокольни. Он злорадствует, правда, сознание его работает плохо и весь он в каком-то исступлении, но – он победил!

– Курский? Что вы? Это мы, свои! Из-за поворота лестницы показывается какая-то расплывчатая, зыбкая фигура.

– Не-ет, провокатор, врёшь! – торжествующе смеётся старшина и с грохотом опрокидывает тяжёлую крышку люка. Закинув щеколду запора, он поднимается, высовывается из колокольни и бросает в спящий город хриплый, громкий в утренней тишине крик:

– Э-ге-эй!..

И только когда патрули подтвердили старшине снизу, что в церкви и на лестнице – свои, Курский открыл люк.

А через час после этого он уже дал следователю первое показание и сообщил, как был с солдатом Никитиным заманен провокаторами в особняк в переулке Листопада, как их уговаривали продать Родину, как затем на его глазах Остап Пивень пытал Никитина, как солдат, не стерпев пыток, стал кричать: «Не поддавайся сволочам, Вася!», и как разъярившийся садист-оуновец прикончил Никитина, а его, старшину, избили, усыпили и перевезли в шкафу на тачке в церковный подвал.

Но всё это было лишь уточнением схемы того тайного лабиринта, который уже был найден и пройден капитаном Захаровым – военным следователем с тонкими чертами лица и пальцами пианиста.

Глубокой ночью в радиохаосе эфира советские связисты-«слухачи» поймали коротенькую кодированную радиограмму. Истинное содержание радиограммы оставалось неизвестным, так же, как и то, что принята она была в Белграде и немедленно вручена некоему лицу, которое ещё за полчаса до её поступления беспокойно поглядывало на часы и, барабаня пальцами по столу, ожидало радиодепешу. Лицо это держалось в тени и будто бы в стороне от великих событий войны, но в действительности являлось немаловажной и влиятельной персоной.

Получив радиограмму, человек удовлетворённо вздохнул, усмехнулся и нажал незримые кнопки управления тайной организацией отнюдь не демократического направления. В результате этого советское командование получило дипломатически-почтительную претензию по поводу возмутительного происшествия в только что освобождённом советскими войсками югославском городке.

А случай действительно из ряда вон выходящий.

Город был взят обходным манёвром, части Советской Армии вошли в него без боя. Война пощадила жилые дома, улицы, сады и весёлый бульвар: просто фашисты не успели разрушить и сжечь всё это.

Город ликовал. Его обитатели запрудили улицы, восторженно встречая армию-освободительницу.

Люди ещё помнили вступление в их городок фашистских полчищ – завывание флейт, рябь штандартов и гусиный марш детоубийц со свастикой на рукавах.

Советские войска входили без шумихи и помпы. Они шли мерным, спокойным и мощным шагом. В таких же, как у солдат, походных, опалённых в боях гимнастёрках, офицеры вели свои подразделения. Солдаты шли радостные, гордые, но лица их не скрывали ни усталости, ни тяжести пережитого. Ничего яркого, кричащего, помпезного. Оружие, боевые ордена да белые бинты раненых. Это шли герои, труженики войны.

Их целовали, они пожимали сотни протянутых рук, брали на руки детей, и счастливые матери смеялись от радости. Офицеры и солдаты несли охапки подаренных им цветов.

Генерал приказал расчехлить знамя. В лучах заходящего солнца оно вспыхнуло заревом боёв и кровью погибших воинов.

Так входили в югославский городок советские войска.

Наконец части, предназначенные на отдых в этом местечке, расквартировались.

Со всех сторон только и слышалось: русский солдат… товарищ… коммунист… советский человек…

Казалось, в городе не найдётся человека, который не был бы искренне счастлив освобождением от фашизма. Но настал вечер и…

– Тубо, Ральф, иси!.. Сильвупле, мон шер!

Дог послушно вернулся к ногам хозяина и только глухо ворчал, пока тот вежливо пропускал гостя вперёд.