Все в палатке, были, конечно, поражены букетом и моментально протараторенной информацией о его происхождении.

Кузюткиной же и след простыл, потому что она уже крепко схватила вожатого за руку и повлекла его через кусты в сторону дома Раисы.

— Во-во, уморить меня собралась и в землю закопать, — ворчливо предположил Павел, опираясь на лопату и едва поспевая за шустрой пионеркой.

— Пал Палыч, а Степанцова врет, что вы с ней в стогу ночевали или это так и было? — заглянула девочка на ходу в глаза вожатому и даже укоротила нарочно шаг, чтоб не упасть, но узнать чистую правду.

— Не нравится мне твой вопрос, Кузюткина, — ответил назидательно Паша, — отдает сельской сплетней, а ведь ты — пионерка. На самом деле, я уж и позабыл тот случай, почти не помню. Как вы-то раскопали его, удивляюсь? Это ведь прошлый год. Я, если хочешь знать, Кузюткина, со всеми вами сплю каждую ночь мысленно, как наседка с цыплятами. И сплю, между прочим, плоховато, потому что беспокоюсь: тепло ли вам, сухо ли, и не напугал ли вас какой-нибудь душегуб из-за территории, или зверь дикий…

— Ну, Пал Палыч, то — мысленно, а то — в стогу… Степанцова ведь у нас, как известно, красотка.

— Какая разница! Все вы писаные красотки, и ты в том числе. Я, Кузюткина, не любим, вот в чем проблема! — воскликнул Перец, обращаясь как будто ко всему космосу. — Понимаешь ли ты, что я — центр вселенной, и не любим другим центром вселенной! А должен быть любим, обязан! — рубанул он лопатой по непомерно разросшимся зарослям крапивы, ставшим у них на пути.

— Ну ничего себе, Пал Палыч, вот так вы и загнули! — рассердилась не на шутку Кузюткина, — А мы как же? Все наши девочки. Мы ведь тоже центры вселенной! А я!?.. — с еще большей силой произнесла она, задыхаясь от возмущения.

— Нет, ну и вы, конечно…, тоже будете скоро центрами вселенной…, — не стал спорить Павел.

— Ничего не «скоро»! У меня, между прочим, уже вон какая грудь! — пламенея щеками, выпятила, как на физзарядке грудь колесом Кузюткина.

— Да уж… — согласился Павел, уважительно кивнув.

— Все, мы пришли. Здесь копайте! — гневно ткнула девочка пальцем в землю под кустом бузины.

Оглянувшись, Павел обнаружил, что они оказались уже на задворках злополучного дома Шторм. В полумраке строение выглядело таинственно, зияли заколоченные досками окна, в том числе и самое большое, забитое теперь фанерой.

— Глубоко рыть? Пока нефть не потечет? — довольно уныло сострил вожатый.

Девочка фыркнула и согласно кивнула.

— Угу, навоз только надо отгрести в сторону, — уточнила она.

Паша с неожиданным удовольствием, отчасти из-за родного, с деревенского детства, запаха, принялся отгребать навоз, а затем копать в указанном месте. Вскоре от его действий образовалась круглая яма и холм выкопанной земли рядом.

— Если меня отовсюду уволят, — думал он, — сделаюсь землекопом. Землекопы всегда нужны.

Когда лопата звякнула о железо, вожатый даже несколько огорчился, так он разохотился копать. Еще через пяток минут показался железный ящик, который общими усилиями был, наконец, извлечен из земли. Но и в этот момент сержант не предполагал увидеть что-либо особенное.

— Девчоночьи тайны, известно. Небось, куклы какие-нибудь или просто кирпичи с амулетами, — нехотя думал он, наблюдая, как девочка возится с найденным предметом, нетерпеливо ковыряя под крышкой гвоздем. Вожатый дал ящику легкого пинка, и тот немедленно открылся.

Почти до верху он оказался заполнен холщевыми мешками, в которых, против ожиданий, оказались не известные рубли с Менделеевым, а другие какие-то монеты. Вожатый и пионерка с любопытством принялись их рассматривать в свете Пашиного карманного фонарика.

— Это та тетка противная закопала, а я подглядела, но не успела вам сразу сказать, — многозначительно шмыгнула носом пионерка.

— Глазастая ты, я гляжу, — задумчиво промолвил вожатый, шевеля загадочные мешки.

При ближайшем рассмотрении, деньги оказались царскими «николаевскими» рублями тринадцатого года выпуска. Монеты были, кажется, из чистого серебра, но сверкали, будто их только что отчеканили.

Паша и Кузюткина одновременно взяли по одной и попробовали на зуб. Правда, оба не знали, что именно следует почувствовать при этом закусывании. На всякий случай они заговорчески переглянулись и глубокомысленно помолчали.

— Опять сокровище, — без энтузиазма отметил Паша, — я думал поинтересней что-нибудь, документы может старинные, манускрипты… Красивые, правда, рублики, ничего не скажешь. Но я предпочел бы секретный чертеж «вечного двигателя» или графин с «Элексиром любви».

— Вам эликсир этот совершенно ни к чему! — уверенно заявила Кузюткина, — вас и так все любят, кто надо.

— Увесистые такие, с ореликами… — вздохнул вожатый, подкинув одну монету и поймав.

Девочка тоже позвенела монетами немного. Потом она припомнила и рассказала, что мальчишки толковали о каких-то царских рублях, особо ценных, какого-то года. Может как раз тринадцатого?

— Тогда это, пожалуй, клад, — задумался Павел. — Как это они сохранились такие блестящие за столько лет?

— Может она их кирпичом терла или мелом перед закапыванием? — предположила пионерка.

— В общем, надо сдать это все государству, — постановил вожатый, закрывая ящик, — давай поищем тачку какую-нибудь, на ней и свезем куда надо.

— Да, не в деньгах счастье, — глубокомысленно произнесла Кузюткина. — Счастье — это когда тебя понимают, — скосила она глаза на Пашу.

— Это точно! — оживился тот и даже сверкнул глазами, — хоть и не понятно, тебе-то откуда такое знать? Небось, по радио слышала или в кино? А я вот на собственной шкуре…

— Это я, Пал Палыч, вот именно, на собственной… — хлюпнула носом пионерка и смахнула пальцем набежавшую слезу, — а вы… заставляете меня все время страдать!

— Опомнись, Кузюткина! Тебя на пионерский сбор надо вызвать и разобрать. Как ты сравнивать можешь настоящее, взрослое чувство и мое высокое страдание, со своей этой девчонской ерундой!? — возмущенно отмахнулся вожатый.

— Машите, машите на меня рукой, Пал Палыч, — прошептала Кузюткина сквозь слезы, — вот, погодите, я вам еще отомщу! Отольются коту мышкины слезки.

Тень сочувствия промелькнула на Пашиной физиономии, но он смолчал.

Сгрузив тяжелый ящик на обнаруженную в сарае тележку, вожатый и пионерка не спеша двинулись к лагерю. Паша прицепил на пуговицу рубахи фонарик и, шагая в пятне света перед повозкой, пустился в длинные нравоучительные рассуждения о любви и дружбе.

Поспевая за вожатым и стараясь шагать в ногу, Кузюткина, хоть и не спорила, но уверена была, что он совсем ничего в этом вопросе не понимает, но потом, когда-нибудь обязательно поймет. Лишь бы поздно не было. И еще она твердо решила про себя, что через небольшое время поможет Паше стать настоящим человеком с большой буквы.

Где-то вдалеке в тысячу первый раз свистнула электричка, наводя на размышления о том, что кое-что в жизни с годами не меняется совершенно.

После ухода Матрены, Василий уже не мог спокойно, как прежде, крутить кино, особенно если это был фильм «Чапаев». А «Чапаева» приходилось показывать то и дело — начальству понравилось, и народ валил валом. В этих случаях, Чапаев всегда выглядывал в зал — нет ли Матрены. И всегда ему на мгновение представлялось, что там она: то на служебном месте, то в первом ряду.

Василий пробовал добежать до нее проходом, пока часть крутится или после сеанса пробовал перехватить, но нет, не удавалось застать Матрену и даже удостовериться вполне, что она это была, а не виденье.

Зато часто рвалась пленка, и к нему, как к механику появились претензии. Выкрики: «Сапожник! Сапожник!» все чаще сопровождали просмотры.

Василию обидно было за свое первое ремесло, хотелось надавать крикунам по морде и объяснить, что им он и дратву сучить не доверил бы. Но ведь и правда была в этих выкриках, поскольку все, кроме Чапаева, сапожники отличались чрезмерной наклонностью к спиртному, что всегда плохо отражалось на их сообразительных способностях и качестве труда.