Он подошел к столу, бодро извлек из пакета бутылку портвейна, банку мясных консервов, поджаристый, свежий батон. Складным ножом, вынутым из кармана брюк, начал открывать консервы — вкусно запахло мясом, сдобренным лавровым листом. Не в первый раз приходил он так, с угощением, к Клаве… Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет…

— Напрасно стараешься, — презрительно, вызывающе сказала она.

Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней.

— Да не сердись ты… Отпраздновать хочу с тобой вместе…

Привлек ее к себе — слабо сопротивлявшуюся, смотревшую ждущими, увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам.

Я, Клавочка, нынче большое дело сделал.

Решил, значит? Уедем отсюда? — Она смотрела недоверчиво, с тоскливой надеждой.

На флоте остаюсь. Рапорт подал сегодня… Ты послушай, все тебе объясню… Хочешь — пойдем хоть сегодня в загс — закрепить это дело.

Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв.

Шутишь, Леня?

Нет, Клавочка, не шучу. — Сказал это спокойно, твердо, хотел снова обнять, но она отступила еще дальше.

Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми — не могу я с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь.

Уходи! — вскрикнула Клава.

И вдруг надломилась, припала к нему сама, боль и тоска захлестнули голос.

— Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем отсюда! Ты свое отслужил, вышел твой срок.

Я работать буду, хорошей, верной буду тебе женой… Только уедем! Пожалей ты меня. Больше сил нет здесь жить. Наденешь гражданское, Леня, возьмешь билеты на поезд — поженимся в тот же день…

— Я с кораблей уйти не могу. Последнее мое слово, — глухо, с непреклонной твердостью сказал Жуков.

Она грубо вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить лицо.

Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос!

Ты пойми, Клава…

Ненавижу! — Она оперлась руками о стол, ее голос звучал теперь ядовитой насмешкой. — Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа.

Обида, ревность охватили его.

Может быть, у тебя еще кто есть и теперь? — Не узнавал своего голоса, не заметил, как очутился в кулаке схваченный со стола нож. — Тогда смотри, Клавка!

Не твоя это печаль! Убирайся! — Надвигалась — обезумевшая, постаревшая, злая. Бросил нож на стол, шагнул к двери.

И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше!

Рывком распахнул наружную дверь, с силой захлопнул. Не видел, как, оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце надрывающим плачем… А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от слез лицо…

Темнело, зажигались редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц.

В ресторане «Балтика» громче играла музыка, резче и нестройней звучали голоса, слышался звон посуды через раскрытые окна…

Издали доносился неумолчный гул порта, гудки паровозов, сирены заполнивших рейд кораблей.

И растерянный, огорченный, блуждающий по улицам Жуков вдруг остановился, постоял неподвижно, зашагал решительно, быстро… Нет, нельзя было оставлять в таком состоянии Клаву… Что-то жалкое, беззащитное было в ее прощальном, угрожающем крике… Еще сделает что-нибудь над собой… Но откуда это упорство, это настойчивое стремление заставить его поломать свою жизнь? Наверное, не так, как следует, объяснил он ей все, нужно было говорить мягче, убедительнее, не брать сразу на полную скорость.

Вернуться, посмотреть, как она себя чувствует… А может быть, ушла уже в ресторан, ведь говорила, что очень занята сегодня… Тогда — порядок… А может быть, спешила не в ресторан, кого-нибудь ждала к себе в гости… От одной этой мысли ему стало душно, еще больше ускорил размашистый шаг.

Еще успеет вовремя вернуться на док… Срок увольнительной истекает, но он не задержится у Клавы. Только посмотрит — все ли нормально, и тотчас побежит в порт…

Вернулся к такому знакомому, неприветливо смотрящему на него дому, вошел в ворота, дернул дверь. Заперто… Значит, ушла Клава… Но вдруг увидел: под плотной тканью занавески внизу окна — косая световая щелка. Значит, Клава дома… Никогда не уходит, не погасив в комнате свет.

Клава, открой! — постучав в дверь, крикнул просительно Жуков. Молчание. И как будто какой-то слабый звук изнутри. Он отчетливо чувствовал теперь: в комнате кто-то есть.

Клавочка! Я у тебя ножик забыл! Открой!

Он подождал. Подошел к окну. Пригнулся туда, откуда, из незавешенного уголка, пробивался слабый электрический свет.

Он всматривался всего лишь несколько мгновений. И никогда не мог вспомнить точно, что произошло дальше. Отдал себе отчет в том, что делает, только позже, когда бежал стремглав по неровной мостовой переулка — побледневший, потный от волнения, отчетливо слыша стук собственного, гулко колотящегося сердца.

— На флаг! — донесся с доковой башни протяжный голос дежурного офицера.

Агеев выпрямился и застыл, повернувшись к вьющемуся на башне флагу. Все бывшие на палубе вытянулись, приветствуя корабельное знамя. С мгновения, когда, за минуту до захода солнца, подается эта команда, — военные моряки стоят неподвижно, повернувшись спинами к бортам, лицами к флагу, свято соблюдая морскую традицию.

Последние солнечные лучи окрашивали в пурпур и золото зеленоватую гладь рейда. Чуть шевелилась в своем вечном движении вода, замкнутая каменными гранями пирсов, белыми волноломами, смотрящими в открытое море.

Сильнее подул ветер с залива, колебля светлое полотнище с алым гербом. На мостиках боевых кораблей, рядом с сигнальщиками, горнисты подняли к губам начищенную медь горнов.

— Флаг спустить!

Звуки горнов торжественно и звонко полились над рейдом. Сигнальщики взялись за фалы, полотнища флагов сворачивались, заскользили вниз. С палуб кораблей доносились прозрачные звуки отбиваемых склянок. И сразу все снова задвигалось, пошло, заспешило.

И младший штурман экспедиции лейтенант Игнатьев, возвращаясь в штурманскую рубку, торопливо вынул из кармана кителя остро отточенный карандаш и листок бумаги. По листку бежали стихотворные строки:

На Балтике июльский зной, Волна прибоя чуть качает, Белеют над голубизной Распластанные крылья чаек.

Игнатьев быстро приписал:

И волны, ударяясь в лаг, Поют опять про нашу славу, Про наш морской любимый флаг…

Лейтенант начал грызть карандаш. Рифма последней строки не давалась… «Славу — по праву — державу… Придумаю потом!» Он сунул листок в карман, вошел в рубку.

В штурманской рубке «Прончищева» было душно — несмотря на открытые иллюминаторы и распахнутую на мостик дверь. Курнаков расстегнул китель. Третий помощник капитана «Прончищева» Чижов бросил на диван свою синюю спецовку. Из-под вырезов розовой майки влажно блестели его потные плечи.

Кругом, тесно расположенные на рубочных переборках, навигационные приборы отливали сталью, медью, выпуклым и прямым стеклом.

Игнатьев встал у высокого прокладочного стола. Еще раз проверил разложенные по номерам на верхней полке длинные свитки путевых карт перехода.

Путевые карты? — спросил Курнаков.

В порядке!

Лейтенант чуть помедлил с ответом — не хватало карты района Большого Бельта. Но тотчас нашел ее, положил на нужное место.

Генеральные карты морей? — спросил Курнаков.

Здесь! — отозвался Игнатьев.

Данные о маяках и маячных огнях?

На месте, — сказал Чижов.

Сведения о количестве миль перехода, о солености воды в районах, которыми пойдем, выписаны для старшего механика?

Выписаны и переданы! — откликнулся Чижов.

— Хорошо, — сказал Курнаков, садясь на диван. Игнатьев с облегчением вздохнул. Молодой штурман впервые шел в заграничное плавание — волновался, не упустил ли чего-нибудь при подготовке штурманского хозяйства. Зато Чижов держался с подчеркнутым равнодушием, отчасти подражая капитану Потапову, отчасти потому, что не впервой было идти в дальнее плавание…