Иван Николаевич внимательно на меня посмотрел, перелистывая наши тетрадки.

— Что ж, молодцы, — сказал он, — думаю, что достаточно понаписали. Можно и доклад готовить.

Потом он встал, еще раз пристально на меня поглядел и вдруг спросил:

— А вам обязательно хочется сделать какое-нибудь открытие?

Мне показалось, что Иван Николаевич просто решил над нами посмеяться. Я уж и сам хотел сказать, что пошутил. Но Женька опередил меня.

— А разве можно сейчас какое-нибудь важное открытие сделать? — спросил он как будто между прочим. Но уж я-то видел, что он волнуется. — Разве можно?.. — повторил Женька. — Ведь про революцию — и про тысяча девятьсот пятый год, и про семнадцатый — уже давно все известно…

— Ты так думаешь? — проговорил Иван Николаевич.

Холодок пробежал у меня по спине. Мне почему-то показалось, что Иван Николаевич знает какую-то тайну, но сомневается, можно ли нам ее доверить.

— Ладно, — сказал Иван Николаевич. — Будет у меня для вас особое задание.

— Какое? — Женька вскочил со стула, и глаза его загорелись.

— Узнаете завтра.

Целый день мы с Женькой гадали, что это может быть за задание. Женька уверял меня, что мы непременно полезем в какие-нибудь неизведанные пещеры, где собирались рабочие-дружинники и где на стенах остались неразгаданные надписи. Я сначала возражал ему, но потом мне и впрямь стало казаться, что есть у нас в городе какие-нибудь неизвестные катакомбы, вроде тех, что описаны в книге «За власть Советов!».

На другое утро чуть свет Женька прилетел ко мне, и мы побежали к Ивану Николаевичу.

— Хорошо, что пришли так рано, — сказал он. — Времени у меня сегодня мало, а нам нужно пойти в городской архив.

— Зачем? — разом спросили мы.

— Там узнаете.

До архива надо было ехать на автобусе. Мы ехали молча. Я знал, что спрашивать у Ивана Николаевича про особое задание бесполезно: сейчас все равно он ничего не скажет. Так, в молчании, только переглядываясь и перемигиваясь с Женькой, доехали мы до остановки площадь Советов.

Когда мы вышли из автобуса и свернули в переулок, Иван Николаевич неожиданно заговорил сам. Но про задание опять ничего не сказал. Мы только услышали от него, что сотрудники архива работают сейчас над материалами событий первой русской революции и что найдено много ценных документов.

— Вот и посмотрим, — закончил он, — может быть, для вас тоже отыщется что-нибудь интересное. Надо только как следует порыться в архиве.

Когда мы подходили к зданию архива, я думал, что придется спускаться в какой-нибудь подвал, набитый бумагами, в которых и правда надо будет рыться, чихая от пыли. Но архив оказался похожим на библиотеку. В светлых, чистых комнатах — ни соринки. По стенам — ряды желтых полок. На них, под стеклами, стоят одинаковые папки в синих переплетах.

Иван Николаевич что-то сказал маленькой седой женщине, которая сидела за столиком в одной из комнат. Она прищурилась и оглядела нас так пристально, что я даже потрогал пальцами, не съехал ли у меня галстук набок. Мог еще испачкаться воротничок, и я на всякий случай скосил глаза. Нет, все было в порядке.

— Сейчас принесу, — сказала женщина, кончив нас разглядывать, и вышла.

Вскоре она вернулась и положила на стол две одинаковые синие папки с черными тесемочками: одна была потоньше, другая потолще. Иван Николаевич взял одну из них и бережно развязал тесемки.

— Ну-ка, попробуйте разобраться, — сказал он, расправляя на столе листок бумаги.

Это был затрепанный, пожелтевший от времени лист. Даже не целый лист, а только отрывок. Правый верхний угол у него был обгорелый, а нижний слева — оторван. Коричневая бахрома на обожженной стороне проходила как раз по изображению двуглавого орла, так, что он превратился в одноглавого. Снизу, под орлом, стояли печатные старинные буквы: «уѣздная Судебн…» И еще ниже: «Слѣдоватѣль по особымъ дѣ…»

Наверно, ни я, ни даже мой друг Женька не смогли бы разобраться в этой загадочной бумаге, если бы нам не помогли Иван Николаевич и маленькая седая сотрудница архива. Ее звали Татьяной Федоровной.

— Давайте вместе разберемся, — сказал Иван Николаевич, увидав, что мы в недоумении хлопаем глазами над этой бумагой. — Видите цифру? Вот здесь, наверху слева.

— Одна тысяча девятьсот семь… — медленно, неуверенно прочитал я.

— Тысяча девятьсот седьмой год! — догадался Женька.

— Правильно. А что это был за год? Ну-ка, вспомните. Это входит в тему вашего доклада.

Ну, это-то мы, конечно, помнили. После вооруженного восстания в 1905 году, когда царские войска подавили революцию, министр Столыпин издал закон, по которому революционеров стали преследовать еще больше, чем преследовали раньше. Их сажали в тюрьмы, угоняли на каторгу и в ссылку. Многих в то время казнили…

Женька сразу стал об этом рассказывать, а я только поддакивал, потому что он говорил очень быстро, словно боялся, что Иван Николаевич его перебьет.

— Так, так, — кивал головой Иван Николаевич. — Все правильно, Вострецов. Значит, эта бумага относится к…

— К тысяча девятьсот седьмому году! — наконец-то удалось и мне вставить словечко.

— Верно. Давайте посмотрим дальше.

Так, буква за буквой, слово за словом, прочитали мы хитрые завитушки, разбросанные рукой какого-то судебного писаря. Из бумаги можно было понять, что это первый лист судебного дела, которое разбиралось у нас в городе в июне 1907 года. Обвиняемой была женщина двадцати двух лет. Звали ее Ольга. Я увидел это имя — Ольга. Дальше кусок листка был сожжен. Следующая строчка начиналась с половины фразы: «…ющей мѣстожи…» Снова — обгорелая бахрома, внизу слева оторванный угол, и опять строчка начинается с половины слова: «…ражной».

— Она жила на Овражной улице! — опять первым догадался Женька.

— Правильно, — сказал Иван Николаевич.

Дальше в бумаге было еще несколько оборванных строчек, мы прочли лишь слова «сословія» да старое название нашей области, которая в те годы называлась губернией. Ни фамилии, ни отчества этой неизвестной Ольги в бумаге не оказалось.

— Вот и все, — сказал Иван Николаевич.

С удивлением, еще ничего не понимая, взглянул я на него. О каком особом задании говорил он нам вчера? Может быть, нам с Женькой, как тимуровцам, надо будет взять шефство над старой пенсионеркой, участницей восстания тысяча девятьсот пятого года? Может быть, эта рваная бумажка пригодится нам для доклада о революционном прошлом Овражной улицы?

Кажется, всегда смекалистый Женька на этот раз понимал не больше меня. А Иван Николаевич смотрел на нас пытливо и серьезно. Никогда раньше я не видел у него такого выражения лица. Казалось, он с беспокойством и даже с тревогой ждет от нас какого-то важного ответа.

— Надо… фамилию узнать… — почему-то очень нерешительно вдруг проговорил Женька.

Я опять ничего не понял. Для чего нам ее фамилия? Но, видно, я и правда, как всегда уверяет Женыка, бестолковый.

— Верно, — сказал Иван Николаевич. — Фамилию ее надо узнать. Но не только фамилию. Надо узнать, что стало с нею после суда, в каком доме на Овражной улице она жила, за что осудил ее столыпинский суд. Видите, ничего о ней пока не известно. Но зато мы предполагаем, что она осталась жива, участвовала в революции в семнадцатом году и воевала в гражданскую войну на фронте. Ну-ка, давайте посмотрим еще один любопытный документ.

Он взял другую папку, развязал тесемки. Я думал, что перед нами опять окажется какой-нибудь кусок рваной бумаги, но Иван Николаевич вытащил из папки и положил на стол толстую тетрадку, переплетенную в новенькую картонную обложку.

Сейчас, когда все наши поиски давно позади, когда я сижу за столом и по поручению исторического кружка Дворца пионеров, по поручению всего отряда нашего шестого «А» 14-й средней школы вспоминаю и описываю наши с Женькой похождения, — эта тетрадка опять лежит передо мной. Но теперь-то я знаю все, о чем в ней написано. А там, в архиве, Иван Николаевич сам отыскал страницу, откуда надо было начать. Я все-таки успел заметить, что под новенькой картонной обложкой есть другая — потертая, клеенчатая, с оторванным уголком. На первой страничке, сильно засаленной, стояли фамилия и имя: «Альберт Вержинский» — и цифра: «1918».