— Учтите, вас скоро посадят в тюрьму за мучительство пионерки и комсомолки! — увещевала Дядю Кузюткина, тщетно пытаясь вырваться. Она так твердо верила, что добро всегда побеждает зло, что совершенно не испытывала страха, — И там вы будете только мечтать о передачах с воли, и вас замучает изжога!

— Много ты понимаешь в изжоге, — несколько озадаченно среагировал Дядя, заталкивая девочку в подвал и хорошенько запирая обеих пленниц на тяжелый засов.

…

Неподалеку на лагерном шесте поднялся к небесам и развернулся во всю ширь красный флаг.

Становилось по-настоящему жарко.

Было время, когда красные флаги и транспаранты казались народу непривычно яркими, нахальными и почти всегда неуместными. Но пришло иное время и число их вокруг стало стремительно множиться. Вскоре без кумачовых знамен и лозунгов стало буквально не обойтись ни на одном людском собрании или празднике, и все начали стремительно привыкать к этому цвету, сызмальства полюбившемуся самому Карлу Марксу. Имея на груди красный бант, можно было обрести относительную безопасность перед лицом революционно настроенной толпы, болтающейся по городским улицам пьяной матросни или просто шпаны. Со временем, красный цвет все чаще стал нести с собой радость выходного дня. Постепенно для большого числа граждан красный цвет сделался любим.

Именно кумачовые полотнища и увидали Чапаев и Матрена со своего плота в первую очередь. Ими были украшены забитые в воду деревянные сваи во множестве.

Путники одичали почти совершенно и совсем разучились говорить, понимая друг друга и так, без слов. В молчании, они пристали в сумерках к берегу и стали наблюдать с холма всю открывавшуюся их взорам картину.

Вдоль берега расположились дощатые бараки и сновало великое множество почти столь же оборванных людишек, как и они. Над некоторыми строеньями курились из жестяных труб дымки. И очень много висело на веревках простого белья для просушки. В середине стояла, видимо, контора, с отдельным красным флагом на крыше и скоплением повозок вокруг. Милиции или каких-либо вооруженных людей не наблюдалось.

Совещание Чапаева и Матрены было коротким. Василий постановил прекратить пока скитания глухоманью и посмотреть — чем нынче люди живут и кормятся?

Утром Василий первым направился прямиком в контору с флагом, в которой, как оказалось, всех подряд записывали на работу по именам, ничего не спрашивая, даже фамилий. Оплата полагалась только едой, но досыта и по праздникам обещали говядину. Давали и место на нарах в бараке с соломенным тюфяком и часть полки на стене для пожиток.

Не заметив пока никакой угрозы, Чапаев и Матрену послал устраиваться, сразу вслед за собой.

Выяснилось вскоре, что они устроились на строительство электростанции, которая пока состояла только из множества забитых подле реки свай, украшенных красными транспарантами с текстами близкими к стихотворным. Эти-то красные полотнища и сбивали все время Чапаева с толку, поскольку уж очень он успел привязаться к этому цвету, как к правде. А реализм жизни все чаще принуждал его к представлению о красном, как цвете хорошего не сулящем, одного с цветом крови.

Василию пришлось на всякий случай сменить слишком легендарную фамилию, и он стал Петров, в память о былом заблуждении насчет Петьки. Матрена же осталась Спиридоновой, как и была.

На стройке Чапаев сперва рубил стальную проволоку на гвозди и вскоре выдвинулся в передовики, поскольку явил необычайную сноровку и товарищей всех заткнул за пояс. А Матрена с другими такими же безработными девками из разоренных деревень шила спецодежду для строителей: фартуки, рукавицы и дождевики. Других рабочих мест все не было, или еды, против обещаний на всех не хватало, или завелись на стройке вредители.

Но однажды Василий из остатков товара взял да и смастерил на досуге одному важному и вроде наиболее толковому начальнику кожаный портфель на ремнях изумительной красоты, с особым начальственным скрипом. Начальник, в порыве восхищения, не только выправил ему и Матрене крепкие документы, но и мигом устроил мастера на невиданные курсы в райцентр.

На курсах тех, особо смышленых рабочих учили пользоваться аппаратами для демонстрации кинофильмов. Тут-то и перевернулась жизнь Василия и двинулась в совершенно неожиданном направлении.

Занятия на курсах сильно увлекли Чапаева, и он быстрее прочих наловчился заправлять пленку, менять катушки и склеивать случайные порывы. Один раз, правда, борода его попала в механизм и должна была либо оторваться, либо весь механизм привести в негодность. Механизм стал, и провод электрический задымился от напрасного напряжения, но борода осталась на своем месте.

Когда все уладилось, и Чапаев, ополовинив ножницами бороду, наладил аппарат, руководитель Нефедов хлопнул его по плечу и, поправив кожаную фуражку, сказал:

— И ладно, а то я подозревал, что борода твоя, Иваныч — фальшивая, и сам ты не тот, за которого себя выдаешь.

— Теперь отлегло? — поинтересовался Чапаев, отстригая поровнее опаленные электричеством волосы, и желваки на его щеках двинулись.

— Почти, — ухмыльнулся Нефедов, — литр все отполирует окончательно, — поднял он большой палец, и мизинец оттопырил, чтоб было понятней.

Чапаев выпил с Нефедовым тем же вечером по полтора литра самогону на каждого. Затем они обсудили будущее русского кино, вернее обсуждал Нефедов, американцев хулил во все корки, что тянут резину с пролетарской революцией, и все кино у них в частных руках. Чапаев больше помалкивал, да пол бороды все пытался навернуть на кулак. К утру они уснули, сложив головы на столе между тарелок с капустой и недоеденной картошкой.

Матрена в разговор не мешалась, только прибрала стол. Мужчин она тоже не касалась, оставила как есть, чтоб не прогневить своего, который очень на бабьи хлопоты был гневлив, называл их «пустыми», и сам все делал.

Вскоре Василий получил форменное удостоверение механика киноустановок и начал, помимо сапожного дела, трудиться на новом поприще, касающимся напрямую передового современного искусства.

По уверению жившего в Москве и бывавшего за границей Ленина, оно было главным из всех искусств, на всей территории нашего обширного отечества, населенного в большинстве своем безграмотными мужиками и бабами, никогда не склонными любоваться живописными картинами или прислушиваться к классической музыке. Они, дескать, уже готовы были и свои народные художественные промыслы навсегда забросить, перестать водить хороводы и петь собственные песни, ради созерцания этого волшебного фонаря. Власти, стало быть, глупо было бы этого не учитывать и не пользоваться, как революционным рычагом. Так ему тогда казалось.

Утро встретило пионеров тем удивительным светом, какой только и бывает в детстве, когда кажется, что началась новая бесконечная жизнь на земле и это первое ее утро.

Руководимые Пал Палычем дети вприпрыжку поспевали за ним, направляясь к озеру. Последними бежали Степка с Колькой, назначенные старшими, чтоб подгонять отстающих и не давать никому потеряться.

Перец, в трусах до колен и красном галстуке ехал на своем велосипеде, стараясь не разгоняться чрезмерно. Перед самым озером он резко набрал скорость, поднял стального коня на дыбы и так въехал на заднем колесе прямо в воду, подняв целую тучу брызг. Скрывшись под водой, он через секунду выскочил на поверхность, держа велосипед над головой и шумно отфыркиваясь.

Сияли велосипедные спицы и капли воды на его молодецкой шее и загорелой груди. Перец упруго выбежал на берег, стукнул машиной о землю, так что с нее слетела целая туча бриллиантовых капель, и скомандовал восторженно следящей за ним детворе:

— Купаться!

Дети, визжа и крича свое пронзительное детское «Ура!», бросились в воду и подняли столько брызг, что радуги засияли над их головами. Радость переполняла их и тоже была, как вода.

Не было в этот миг боле счастливых людей на свете, и сами они не догадывались, что никогда больше во всей жизни не испытают такого полного счастья, даже если в дальнейшем набьются их карманы деньгами, или они заберутся на самые высокие трибуны и увидят под ногами у себя тьмы народу, все равно, нечему будет сравниться с этим общим счастьем в воде.