Суть письма, полученного Кручининым, была так же проста, как и неожиданна: оно состояло из двух пунктов. Первый заключал обещание передать Кручинину документ, разоблачающий систему подготовки агентуры для шпионско-диверсионной работы, в первую очередь и главным образом направленной против лагеря мира, то есть против СССР и стран народной демократии. Вторым пунктом была просьба помочь выйти на свободу и вернуться в СССР человеку, не желающему выполнять преступное задание эмигрантской службы диверсий. Этого человека звали… Инга Селга. В заключение указывалось место и время предлагаемой встречи с автором письма — пивной зал на окраине города.

Прочитанное заставило Кручинина задуматься. Шифр был верен. Содержание письма сулило осуществление одной из задач, поставленных участниками международного съезда юристов, разоблачить ещё одно гнездо поджигателей войны и помочь человеку, насильно задержанному вдали от родины. Однако кто поручится, что секрет шифра, которым написано письмо, не стал достоянием врагов? Где гарантия, что геленовская разведка не знает, какого рода документ предлагается Кручинину? Сколько шансов за то, что и само письмо не является попыткой втянуть советского человека в трафаретную ловушку? На все это было бы много шансов, если бы… не подпись Эрны Клинт. Испытание огнём и железом, холодом и голодом в застенках гестапо и в лагерных карцерах, следы двух фашистских пуль, полученных при попытке к побегу, — вот что стояло за её именем! Впрочем?.. Несносное «впрочем» так часто и так некстати встающее на нашем пути! Сколько яда скрывается в этом слове, сколько отравы оно внесло в отношения людей, сколько хороших минут испорчено им! И тем не менее невозможно изгнать его — это «впрочем»!.. Разве в этом письме Эрны Клинт нет ничего подозрительного? Почему она очутилась в том же городе, где находился Кручинин? Откуда пришла она — ведь советские органы репатриации считали её мёртвой? Где она оставалась столько времени в неизвестности? Имел ли Кручинин право подчиниться первому порыву радости встречи? Если Эрна связана с Ингой, значит, связана и с Силсом, а через него и с Круминьшем и… Дальше не хотелось думать.

Кручинин вернулся к записке. Даже убедившись в том, что она не сфабрикована врагами, Кручинин мог допустить возможность ловушки: Эрна могла привести за собою агентов вражеской разведки, не подозревая того, что выслежена. В таком случае и само письмо Эрны могло быть умышленно пропущено к Кручинину, а может быть, даже и доставлено услужливо подосланным Эрне человеком чужой секретной службы…

Однако нужно было действовать: ставкой была жизнь человека — жизнь Инги Селга. Значит, не оставалось ничего иного, как идти на свидание с Эрной.

Тактика требует приходить на такого рода свидания с опозданием, чтобы не стать предметом внимания каждого, кто наблюдает за местом свидания — будь то агент противника или случайный бездельник. Во-вторых, — и это важно, — при известном опыте, приближаясь к месту свидания и оставаясь незамеченным, Кручинин сумеет распознать, не привёл ли его контрагент на хвосте слежку. Однако на этот раз Кручинин решил быть в кафе не позже, а раньше назначенного Эрной времени. Он хотел предоставить все преимущества ей. Он пытался уверить себя, будто такое решение вовсе не являлось результатом личных чувств к Эрне и что им руководило только правильное понимание долга, подсказывавшего необходимость оберегать Эрну — товарища, держащего в руках судьбу другого человека — Инги Селга. Инга Селга представлялась Кручинину не просто одною из сотен тысяч «перемещённых», а своего рода живым документом, могущим сыграть существенную роль в разоблачении врагов мира.

И вот, сидя в почти пустом зале пивной на одной из окраинных улиц и отхлёбывая пиво, Кручинин делал вид, будто просматривает пачку замусоленных газет. Одновременно он не упускал из поля зрения ни входящих в пивную, ни проходивших под её окнами. Посетителей было мало. Его внимание привлекли двое шахматистов, с подозрительной медлительностью обдумывавших ходы и значительно чаще поглядывавших по сторонам, чем полагалось сосредоточенным игрокам. В этом было мало хорошего: может быть, место свидания Кручинина с Эрной кое-кому известно? Может быть, даже само это свидание организовано для того, чтобы узнать, кого хотела встретить Эрна и застать её вместе с её контрагентом, то есть с Кручининым? Такие мысли Кручинина были законны. И не следовало ли из них, что он должен поскорее покинуть подозрительное место, прежде чем дверь захлопнется перед ним? Может быть, при иных обстоятельствах именно так он и поступил бы. Но не сегодня: он должен был видеть Эрну!

В зале появились новые посетители. Один из них, медленно пройдя мимо Кручинина и внимательно в него вглядевшись, занял столик у витража, вделанного в заднюю стену зала. В свою очередь исподтишка оглядев этого человека, Кручинин решил, что посетитель здесь не впервые. Уж слишком уверенно занял тот именно такое место, где на верхнюю часть лица падал свет, прошедший сквозь стекло, изображающее алый плащ рыцаря. Нижняя часть лица посетителя освещалась лучами, профильтрованными синим чепраком рыцарского коня. Эти яркие блики искажали черты лица и мешали Кручинину разглядеть нового посетителя. Кручинину пришлось очень внимательно всмотреться, чтобы, наконец, сказать: он знает этого человека. Когда-то этот субъект красовался в чёрном мундире гестаповца со знаками бригаденфюрера. Теперь на воротнике его штатского пиджака не было шитья и приметой служили не дубовые листья, а знак, который нельзя было спороть как шитьё или смыть подобно накладным усам: под левой скулой у него виднелся шрам в виде полумесяца, словно бы след глубоко вонзившихся зубов. Укус оказался более прочным, чем все другие знаки, кичливо выставлявшиеся напоказ во времена гитлеризма, и уж во всяком случае прочнее шевелюры, некогда украшавшей его голову, ныне представшую во всем блеске оголённого черепа. Теперь голова походила на шар, отполированный руками тысяч любителей кегельбана. Впечатление этой необыкновенной округлости прочно удерживалось, хотя лицо бригаденфюрера вовсе нельзя было назвать ни круглым, ни гладким. Напротив, оно было скорее удлинённым, словно бы оттянутым вниз рукою физиономиста-насмешника. Как следует понять, что представляло собою лицо бригаденфюрера, может тот, кто видел снимки, сделанные с лётчиков-скоростников в момент перехода из пике в крутую горку, когда ускорение переходит за десять «g»[107]. Сходство с кегельным шаром заканчивалось широкой щелью рта с опущенными краями — ни дать ни взять выточка для руки игрока в шаре для кеглей.

Нет надобности больше останавливаться на описании этого пришельца. То и другое достаточно известно читателю по участию бригаденфюрера в убийстве Шлейхера и в преступлении на квартире Палена, а также по случаю с кражей бумаг у генерала фон Бредова. Разве стоит отметить из числа изменений, происшедших в его наружности за эти годы, некоторую одутловатость в лице и мешки под глазами — свидетельство того, что былое здоровье ему несколько изменило и что отвращение к пиву не было его пороком.

Что касается личных качеств бригаденфюрера, известных Кручинину по прежнему опыту, то, может быть, стоит напомнить о его привычке произносить прописные истины тоном профессора, делающего открытия. Из литературы давно известен и ею достаточно высмеян классический образ филистера. Но ещё никто не описывал склонность к произнесению истин, давно известных, обращённую в область интересов профессионального палача. Кручинин отлично помнил впечатление, произведённое на него записями Геринга и Гиммлера, относящимися к их состязанию в собирании исторических данных о пытках и казнях. Как известно, это патологическое соревнование было вызвано ревностью Геринга, когда его вынудили уступить Гиммлеру лавры всегерманского палача — начальника тайной полиции. Сидя в уютном охотничьем домике Геринга в Кариненхалле и просматривая этот пыточный альбом Геринга, Кручинин пытался постичь психологию существ, способных к подобным забавам. Геринг любил делать свои записи в минуты отдыха, покачивая на коленке любимую крошку-дочь. И в то время, когда ребёнок играл его аксельбантами, рука рейхсмаршала выводила сентенции о предпочтительности спускания руки пытаемого в кипящее масло, сравнительно с простым отсечением её. Быть может, в минуты наибольшей нежности к своему отпрыску, Геринг сделал и запись о том, что вливание расплавленного свинца в горло пытаемому неразумно, ибо лишает объект дара речи и судью возможности дальнейшего допроса. Геринг считал правильным протыкание щёк раскалённым железным прутом: «Если не повреждать языка, то объект может давать показания…» На одной из последних страниц тетради имелось сообщение о том, что Наци № 2 раскопал старинные китайские и индийские документы о шедеврах палаческого искусства; с их помощью он надеялся положить на обе лопатки своего соперника «Чёрного Генриха».