Все слушали речь генерала в напряженном молчании и понимали, что рассуждает он очень логично. Так хотелось, чтобы в этой неумолимой логике оказался какой-нибудь пробел! Но пробела не было.

Когда генерал кончил, воцарилось тяжелое молчание. Потом подполковник Сахаров сказал чуть слышно:

— Все это так. Это точно. Зарвался Мизинцев... Погиб сам и роту сгубил.

Он помолчал и, так как все тоже молчали, словно счел себя обязанным продолжать свою речь:

— Ему бы закрепиться на гребне и отражать немцев из траншеи. Ведь если бы ему удалось там немножко продержаться, я бы весь полк туда бросил, зацепились бы за гребень, и высота была бы наша! Это же был счастливый случай! Мизинцеву всегда везло, и на этот раз тоже повезло. Но он захотел невозможного... Зарвался!

Подполковник опять остановился, но все по-прежнему молчали, и, поняв это молчание, как осуждающее, он ударил себя в грудь и выкрикнул:

— Моя вина! Знаю, что моя! Надо было послать офицера поосторожнее, порассудительней. Была у меня такая мысль, была. Но не хотел я Мишу обидеть. Ведь это для него была бы смертельная обида, если бы я другого туда послал.

— Хватит каяться! — сурово остановил его генерал. — Сделанного не воротишь. Если Мизинцев вернется, я должен буду под суд его отдать... Обо всем доложим начальству — и сами ответ держать будем... У нас все вот так: боимся человека обидеть, а дело обидеть не боимся. Если бы ты, Иван Васильич, в первую голову думал о деле, а не о том, как бы своего Мизинчика не обидеть, может, так и не получилось бы. И я сделал ошибку, согласившись на Мизинцева. Что ж, надо извлечь из происшедшего урок. Вот именно — урок! Не только для подполковника Сахарова и других командиров, боящихся обидеть кого-то, а для штаба. Мне кажется, из случившегося мы можем сделать один очень важный вывод. Случайно ли сегодня ночью не оказалось немцев в траншеях? Полагаю, что нет. Таких случайностей не бывает. Это не случайность, а тактика. Очевидно, и во время нашей артподготовки (я имею в виду опыт двух неудачных штурмов высоты) немцы тоже сидели не в траншеях, а в укрытиях на обратном скате. Артиллерия наша старательно долбила по пустым траншеям, разбивала их. Похоже на то, а? Как ты полагаешь, Буранов? Не дополнение ли это к фланкирующей позиции?

— Похоже, что так, — отвечал полковник. — Очевидно, когда наша артиллерия переносила огонь с траншей вглубь расположения немцев, это служило для них сигналом. По этому сигналу они выбегали из своих нор, поднимались на гребень и успевали засесть в разбитые траншеи и в воронки, будто нарочно для них приготовленные нашей артиллерией. Успевали заблаговременно, когда наши войска только-только начинали взбираться на передний скат. Остальное понятно. Немцы встречали атакующих сильным огнем автоматов и пулеметов. А слева их косил фланговый огонь с лесистой высотки. Недаром участники штурма говорили, будто немец бил со всех сторон...

— Мрачная картина, — вздохнул генерал, но тут же добавил: — К счастью, мы можем считать, что все это в прошлом. А в настоящем, в будущем не повторится. Разгаданная хитрость — уже не хитрость... Только не забудьте, товарищи командиры, что все это еще не более, как наши предположения. Гипотеза. Она нуждается в проверке, в подтверждении. А как можно проверить это?.. Есть у кого предложения на сей счет?

Генерал испытующим взглядом обвел своих командиров. В этот момент он походил на старого опытного педагога, который по лицам учеников видит, кто знает урок, а кто нет. И он не ошибся, остановив свой взгляд на командующем артиллерией.

— Буранов что-то надумал? Верно, Ксенофонт Ильич? Докладывай.

— Кое-что, кажется, наклевывается, — отвечал полковник. — Да только не знаю, будет ли прок.

— А ты мне загадки не загадывай. Докладывай суть! — приказал Литовцев.

Буранов в немногих словах изложил свой план. Генерал пожевал губами, словно на вкус его пробовал, и решил:

— Как будто подходяще. На огне обожглись, дымок испытаем. Во всяком случае, каверз никаких тут не предвидится. Ничего худого выйти не может, а?

— Не может, товарищ генерал. Дело не рискованное, самое обыкновенное. И снарядов этих у нас достаточно.

— Быть по сему. А когда это устроишь?

— Завтра с утра.

— Действуй! Я сам тоже буду наблюдать. Любопытно!.. Ну, пока все. Можете быть свободны, товарищи командиры.

По лощине еще стлались белесые слои тумана, когда полковник Буранов в сопровождении адъютанта вышел утром из своей землянки. Туман все больше прижимался к земле, залегал в местах, укрытых от ветра. Офицеры шагали сначала по пояс в тумане, потом — по колено и, наконец, увидели свои сапоги, начищенные Кузьмой до зеркального блеска.

Еще вчера Буранов не думал, что пойдет на правофланговый наблюдательный пункт. Такое решение он принял только сегодня утром. А с вечера дал специальные указания начальникам разведки артиллерийских частей, так что все, кто находился на наблюдательных пунктах, раскинутых вдоль линии фронта, были наготове. На законный вопрос офицеров, где будет он сам, полковник Буранов, к немалому удивлению их, отвечал:

— Пока не знаю... Куда ветер потянет. Утро вечера мудренее.

Ответ был действительно странный, тем более для такого пунктуального командира, как Буранов, но тем не менее это был совершенно точный ответ. Где находиться полковнику — зависело в основном от метеорологических условий.

Проснувшись рано утром, он прежде всего спросил Кузьму, какая нынче погода.

— Кто ее знает? — отвечал безразлично солдат, не придавая большого значения вопросу. — Погода обыкновенная: туман.

— Туман — это нехорошо. А ветер есть? Откуда ветер?

— Есть, кажись, ветерок. А откуда — кто его знает?

— Плохой ты метеоролог, Кузьма, — недовольно сказал Буранов. — Давай-ка лучше умываться.

Слово «метеоролог» солдат не понял, но слово «плохой» ему не понравилось, он насупился и сразу вылил в подставленные пригоршни Буранова полкотелка воды.

— Да ты не обижайся, чудак! — говорил, умываясь, Буранов. — Метеоролог и я плохой. Но откуда дует ветер, это каждый солдат должен знать. Ветер и помочь и повредить может... А где адъютант?

— Вышел сию минуту. Да вот он уже сам.

— Ага! Отлично... Егоров, какой ветер сегодня?

— Западный, — отвечал вошедший в землянку лейтенант.

— Это точно?

— Точно. Ветер западный, умеренный. Прикажете взять в штабе метеосводку?

— Нет, не надо.

— Учись, Кузьма Петрович! — говорил Буранов, с аппетитом принимаясь за еду. — Видишь, как лейтенант сразу все заприметил. А ты путешествовал на кухню за завтраком, шел туда и обратно, а ничего не знаешь.

— Я человек неученый, — обиженно буркнул Кузьма, гремя котелками.

— Ну, это ты брось! Не прибедняйся. Где восток и где запад, ты знаешь. А вот наблюдательности тебе не хватает, это да!

— Моя наблюдательность — за хозяйством командира... За котелками вот наблюдаю.

Он еще громче загремел посудой.

— Котелки — дело пустое, — возразил Буранов.

— Пустое-то помыть еще требуется. Дня не хватает.

— А дерзости хватает с командиром пререкаться? Разбаловался ты у меня! Ну, ладно. Точка. Не будем начинать семейными дрязгами такой интересный день.

«Чем же он интересный? День, как день, — обыкновенный», — подумал Кузьма, но уже промолчал, не вступая в пререкания.

Полковник обратился к Егорову:

— А как же с туманом, который даже наш Кузьма заметил? Туман нам не помешает?

— Рассеется, — заверил лейтенант.

Коренной ленинградец, он хорошо знал ленинградскую погоду, и на этот раз тоже не ошибся. Не отошли они и с полкилометра от землянки, как от тумана и следов не осталось.

Придя на облюбованный им наблюдательный пункт, Буранов сообщил по телефону о своем местонахождении на КП группы и штабам артиллерийских частей. Сейчас же с ним стал говорить генерал Лиговцев, уже сидевший на КП. Его удивляло, почему Буранов забрался куда-то на самый край.