Немного прошло времени, по–моему, слышу – шаги над головой, голоса смутно доносятся и будто двигают вверху что–то тяжелое, грузное. Вдруг сразу стихло все, еле–еле какие–то звуки доносятся. Сообразил я: ход в подвал сверху задвинули или заставили чем–то. Вступишь тут в переговоры…
Темно и невесело. Задохнешься еще, думаю. Но дышать легко. Вспомнил я тут, как старуха рассказывала мне, что в погребах для хранения вин обязательно вентиляция устраивается, да и раньше об этом слышал… И точно – будто откуда–то свежим воздухом потянуло. Значит, есть здесь какие–то отверстия. Куда же они выходят? На улицу, конечно. Но старуха рассказывала, что в подвале всегда должна быть ровная температура и поэтому затейливо и хитро эти ходы для воздуха устроены. Однако раз отдушины на улицу выходят, думаю, поищем их…
Ясно, что отдушины в подвалах всегда под потолком делаются, а мне до потолка рукой не дотянуться. Сложил я дрова вдоль одной стены ступенькой, встал на них, ощупываю стену… На словах–то это просто получается… Правильно говорится: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Ползаю я по стене, мгла кромешная, руками пыль обтираю… Нашел одну отдушину. Отлично, думаю, поползем дальше. Сложил я на полу два полешка крест–накрест в том месте, где наверху отдушина, и дальше руками шарю. Обследовал одну стену – нет больше в ней отдушин. Переложил дрова вдоль другой стены. Еще нашел отдушину. Устал, присел ненадолго, передохнул и вдоль третьей стены заползал… Короче говоря, нашел три отдушины: в той стене, где дверь, никакого отверстия не оказалось.
Присел я у двери, вспоминаю расположение дома… Дверь, вспоминаю, стоит прямо к улице, стена напротив – обращена ко двору, левая – в сторону парадного крыльца, правая… Правая–то и есть та сторона, куда окно из моей комнаты выходит, – палисадник, значит, направо. Ну, думаю, была не была, ничего другого делать не остается…
Пошел я от двери до правого угла, оттуда ощупью вдоль стены до сложенных накрест полешек, сложил в этом месте дрова поплотнее, взобрался на них, беру в руки полено и начинаю выстукивать по краю отдушины:
«Виктор… Виктор…»
Рука затекает… Будь ты проклято все на свете, думаю. Досада сердце щемит: а что если вся эта работа впустую? Время идет… Медленно ли, быстро – я этого понять не могу. Рука немеет… Но ведь вся моя надежда только в том случае и может осуществиться, если я ни на секунду не прерву свое постукиванье… Над головой какие–то звуки, чудятся мне какие–то голоса… «Терпи, Ваня», – говорю я себе и постукиваю:
«Виктор… Виктор…»
И вдруг откуда–то издалека еле–еле доносится до меня какое–то постукивание… Замер я, прильнул к стене…
«Я тут… Я тут…»
Как же это он, думаю, догадался?
«Жди и слушай», – выстукал я, опустил руку, передохнул и опять стучу: «Слышишь ты меня?»
Потом снова слушаю.
«Слышу», – доносится до меня.
Стучу: «Меня заперли в подвале».
«Сейчас соберу народ», – отвечает Виктор.
«Не смей, – стучу. – Беги в ЧК, вызови Коврова, расскажи все как есть».
«Сначала тебя освобожу», – отвечает Виктор.
«Подчиняйся приказу, – выстукиваю. – Подчиняйся приказу».
«Иду», – отвечает Виктор.
«Иди, иди», – выстукиваю я.
Стихло все, ушел.
Ну, тут приходится признаться, сам я произвел нарушение дисциплины. Может быть, устал, может быть, переволновался, но прилег на дровах и заснул. Может быть, это и чудно и невероятно покажется, но – заснул. Спал я, вероятно, недолго, минут пять – десять, не больше, но после сна как–то сразу посвежел, отдохнул и обратно встал на свой пост. Стою и теперь уже только слушаю: не спросит ли чего Виктор… Довольно долго простоял, но так ничего и не услышал. Зато вдруг вверху, над головой, снова раздался шум и стук, и показалось мне, будто наверху даже стреляют.
Потом снова что–то отодвигают, кто–то спускается по лестнице, щелкает задвижка, я на всякий случай достаю револьвер, открывается дверь, и в подвал входит Ковров.
– Наконец–то ты, товарищ Пронин, – говорит он, – оказался на высоте.
– Это в подвале–то? – говорю я.
– Вот именно в подвале, – говорит Ковров и смеется. – Не сразу тебя нашли, каким–то шкафом заставили они сюда вход.
– Кто «они» ‑ то? – спрашиваю.
– «Синие мечи», – говорит Ковров. – Давно мы за этими заговорщиками охотимся. Существовала такая организация белых офицеров у нас в Питере…
– Существовала? – спрашиваю.
– Да, – отвечает Ковров. – И всего лишь полчаса назад прекратила существование. Собирались мы ее на этих днях захватить, а ты нас поторопил. Всех взяли. Часть отстреливались, а часть через потайную дверь из угловой комнаты на двор пыталась выбраться, но мы их и на дворе ждали.
– А мальчишка цел? – спрашиваю.
– В машине сидит, – отвечает Ковров. – Все сюда рвется, о тебе беспокоится, только шоферу не велено его отпускать.
– Это ведь благодаря ему заговорщики пойманы, – говорю. – Без него бы мне несдобровать. Не понимаю только, как он отдушину сумел отыскать.
– Догадливый парень, – говорит Ковров. – Чекист из него выйдет. Пришел он к тебе в сумерки под окно, постучал, и ему тоже что–то пробарабанили. Он опять постучал, а ему опять в ответ стучат что–то бессвязное, и старуха в форточку кричит, что ты, мол, ушел из дому и пусть он завтра приходит. Встревожился Виктор, от окна отошел, а от дома не отходит, слоняется вдоль стены и все надеется, не позовешь ли ты его. Ну, ты его и позвал…
Вышли мы с Ковровым на крыльцо. На улице дождь, слякоть, ветер.
– Вот и кончилась моя работа здесь, – говорю я Коврову.
– Эти офицеры, – отвечает Ковров, – собирались телеграф захватить и другие правительственные учреждения…
Вижу – хмурится он, застегивает кожаную куртку, а сам сердито вглядывается в темноту. – Юденич опять в наступление против нас пошел, – говорит. – Вот они и пытались ему изнутри помочь. – Протягивает мне руку, пожимает. – До свиданья, – говорит, – товарищ Пронин, надеюсь, еще увидимся.
Попрощался я с ним, иду к машине, зову Виктора.
– Пойдем, – говорю, – приятель, отведу тебя домой, заступлюсь перед матерью.
Дохожу с ним до его дома, поднимаюсь на второй этаж, останавливаюсь против двери, на которой блестит медная дощечка с надписью «Барон фон Мердер», звоню.
Открывает нам дверь женщина, простая такая, молодая еще.
– Где ты, – кричит она на Виктора, – пропадаешь? Отец на фронт собирается, а он под дождем по улицам слоняется…
Тут выходит отец.
– Вы, – спрашивает он меня, – Пронин?
– Пронин, – говорю. – Только как это вы признали?
– Рассказывал о вас Виктор. Познакомились мы.
– На фронт? – спрашиваю.
– Да, – говорит, – против Юденича.
– И я завтра на фронт думаю, – говорю.
– А пока что, – приглашает он меня, – поужинаем чем бог послал?
Ну, я не отказался – люди свои. Так вот и началось наше знакомство.
Зимние каникулы
Юденич был разбит, спокойствие Петрограду обеспечено, и опять вернулся я в распоряжение Коврова. Он было не хотел тогда отпускать меня на фронт, но тут уж я заупрямился.
– Мои товарищи жизни не жалеют, а я отсиживаться буду?
– Чудак, чекисту в тылу опасность грозит не меньше, чем солдату в бою, – говорит Ковров. – Каждую минуту из–за угла пристрелить могут, да и самого тебя Борецкая едва не отравила.
Ну да, как говорится, если что Ваньке втемяшится, так ты хоть кол на голове у него теши… Настоял я, отпустили меня на фронт.
Вернулся я, Ковров мне и говорит:
– Опасности тебе подавай? Что ж, иди. брат, на оперативную работу в таком случае.
Тут уж действительно жаловаться на тихую жизнь не приходилось. Охотились мы и на бандитов, и на спекулянтов, и на заговорщиков. Публика вся эта была видавшая виды – с иными приходилось в такие перестрелки вступать – не хуже, чем на войне… Одним словом, чистили мы Петроград – работы хватало.
