Затем он забрался с ногами на койку, согнулся к своим коленям, на которых появился, невесть откуда взявшийся, блокнот. Некоторое, довольно долгое время, он сохранял полную неподвижность и даже тихий протяжный стон издавал напоминавший пение, но затем стал выводить на странице кривыми каракулями строчки, которые в процессе письма делались все ровней и строже:

«Широкий простор открывался взору устремленному вдаль. Небо и земля сходились на линии горизонта, как листы зелено-голубой книги. В самом центре заклубился серый дымок, раздваивающийся и расползающийся на две стороны, руководимыми двумя крохотными, с блоху, всадниками. И вот уже весь горизонт заполнен мчащейся на своих круглобоких коньках, орущей ордой.

Пускай бы скакали эти конники мимо, по своим кавалерийским делам, но горят в их цепких руках булатные клинки, и каждый ждет своей жертвы. Сейчас они увязнут тут, среди нас или откатятся прочь, меньшим числом, оставив нас считать невосполнимые потери, потому что наши все до одного — на вес золота, и каждый павший — неповторим. Мы поднимаем стволы со свинцом, насаживаем на мушки самых азартных, самых заметных конников, чтоб избавиться навеки от их злых глаз и сердец. Нам их не надо. Даже красивая их одежда нас не соблазняет, ей суждено сгнить под дождями и солнцем степи. Мы заряжаем пушки шрапнелью и бьем из всего оружия по этим близящимся, принявшим свое последнее решение людям, напрасно рассчитывающим на нашу слабость.

Человека убить не трудно. Природа легко уничтожает свои творенья. Она так плодовита, что не обременена материнским инстинктом — сберечь дитя. Один венец природы бросается на другого, чтоб испытать себя и его на прочность, вытеснить одним другого.

Трава закрывает небо и поникшие ее концы липнут к лицу. Подковы коней проносятся под облаками, роняя сверху комья сухой земли. Голова поместилась в травяной впадине. Остальное сильное, но безразличное к жизни тело, неловко скрученное падением с седла, протянулось с запада на восток.

Огромное, холодное в середине, солнце мечется по небу, не в силах выбрать подходящего места. Подвешенное на непрочную нить, оно держится из последних сил и вот, оторвалось и летит сюда, к травяной впадине. Известно — солнце величиной превосходит землю и уж ничего не видно вокруг, кроме ледяных протуберанцев. Это конец одного и начало другого…»

Устав писать, потерпевший чапаевец упал затылком на подушку и замер. Затем он свернул свой блокнот в трубу и приставил ее к глазу. Трубу он принялся медленно переводить с предмета на предмет, опускать к полу или поднимать к потолку. Задержался он и на окне, от стекла которого, кажется, никогда не отлипали мальчишеские носы, сменяемые иногда красноармейскими или бабьими.

В трубу виден был случайно залетевший шмель, тщетно пытавшийся преодолеть стекло, чтоб лететь к высоким местным цветам и к вершине пригорка, на котором возвышался автомобиль с пулеметом на заднем сидении, на переднем же стоял чапаевский ординарец Петька и заканчивал перекличку.

Перекличка в дивизии занимала всегда немало времени и велась не в порядке алфавита, а наоборот. Тогда сам Чапаев выкликался среди первых и мог, в дальнейшем, поручив это дело кому-либо из грамотных, заняться пока командирскими делами, не в ущерб равенству и революционной дисциплине.

Перевалив за половину, перекличка близилась к концу. Задержки происходили из-за невыговариваемых имен представителей интернационала, чернокожих и китайцев, когда те не сразу откликались, и приходилось подолгу разбираться и править список.

Когда прозвучала фамилия Васильев, в строю послышался ропот и затем выкрик:

— Дык, чай месяц, как в госпитале он!

— Известно, рассечен командирской рукой! — послышались еще голоса.

— Да говорят на поправку пошел!

Перекличка смешалась, и строй рассыпался.

— Айда, проведаем его, ребцы! — предложил один из бойцов, и все сразу гурьбой повалили к госпиталю.

…

Сестра Оля преградила бойцам путь в палату, потребовав немедленно разуться. Кряхтя и отдуваясь, мужчины поснимали свою рвань, продемонстрировав друг дружке и медсестре чудовищную грязь своих нестиранных портянок и янтарь мозолей. Та уважительно отступила, и чапаевцы, покинув в коридоре свою скорбно пахнущую обувку, проникли к раненному.

Ввалившихся в палату, выздоравливающий встретил приставленной к глазу трубой, в которую он молча рассмотрел каждого, прежде чем опустил ее. На вопросы прежний балагур отвечать не стал, не обрадовался и починенной гармони, порубленной было командиром, а отвернулся вдруг неприветливо к бревенчатой стене, так ничего и не сказав.

Выглянувший из-за спин Петька, прочел исправленную надпись на фанерке и долго не мог отвести взгляда от стриженого затылка, прочерченного тонким шрамом.

— Это у его душа надвое разошлась, — пояснил один пожилой чапаевец молодым, выпуская из двух ноздрей две струи самосадного дыма, — не хочет больше попусту болтать.

Бойцы уважительно смолкли и, немного попыхтев, выкатились, топоча жесткими пятками по половицам, из помещения в сени за сапогами, а затем со двора на волю.

…

По-прошествии небольшого времени боец Васильев был отпущен из части к месту жительства в город Тверь, как не годный к службе из-за ранения.

А еще через несколько лет, по слухам, его видели важнецким начальником, снимающим настоящую кинофильму. И все на этих съемках так и вились вокруг него уважительно, чего не пожелает — немедленно ему исполняли, и на подносе, как барину, приносили чай в подстаканнике. А он, то рукой важно так поведет, то в жестяной рупор скомандует что-либо, и все вокруг так и рады для него стараться, так и носятся, так и снуют. Он же только поцарапанный лоб хмурит.

И слух разошелся повсюду, что вот, мол, два одинаковых брата Васильева снимают фильмы, один лучше другого. Правда, никто никогда не видел братьев месте.

…

Фельдшер, вылечивший разрубленного бойца при помощи китайского бальзама, обнаружил после него забытый блокнот. Как-то после очередного свидания на сеновале с сестрой милосердия Олей, он, желая развлечь, прочел ей из блокнота:

«Это так похоже на грозу, с неисчислимыми вспышками молний длинных, змеящихся, ослепительных. Грохочет выражение его рта и рвется бескрайняя до горизонта ткань, закрывающая ее немые глаза. В глазах есть все, а в складках поверхности спрятан запас факелов. Смола капает с них.

С высокого, поросшего соснами обрыва бросается вниз косматое зверье, широко разевая зубастые пасти в крике. Разгон необорим, даже если тормозить всеми лапами вдруг. Песок сыпуч, ноги людей увязают, а плечи продолжают движение. Мускульная сила хороша, но ей не заменить ловкости скользящих змей. Волны бьют в грудь, ноги сплетаются в замки, языки пламени сражаются в петушином бою, побеждая и побеждая.

Волосы стекают в реки, реки в озера и моря. Когтистые лапы пронзают мхи, гибкие хвосты делают знаки молчания. Обнаженные места низин и возвышенностей поглощают свет и тепло. Спина змеи, спина дерева, спина утекающей струи, соединяющей нас, спина настигающей меня беды, спина расставания…» Дальше был край листа и текст обрывался.

— Что-то он мало на красного похож, ты не находишь? — помолчав, задумчиво спросил фельдшер, закуривая и рассматривая сквозь дым паутину в углу дощатого потолка.

— Да уж, по-барски как-то у него…, — мечтательно произнесла девушка, прижимаясь к фельдшерову плечу и подсовывая под его талию свое колено, — А с виду не скажешь, что на беляка смахивает, рябой такой… Но как-то я от этого твоего чтения воспламенилась, и вот теперь мне захотелось поскорее родить от тебя. Сам виноват. Я, пожалуй, рожу, не дожидаясь мировой революции.

— Валяй, не жалко. Только б меня беляки или наши не порубали в разгар беременности…, — утомленно пробормотал фельдшер и неожиданно крепко уснул.

Свидания Ворона и Раисы Шторм все проходили на один манер. Собственно, он почти переехал к ней, тем более кстати, пришелся перерыв в съемках.