Исчезнув таким образом из поля зрения Павла, артист вынудил того вскочить и обронить исписанный блокнотный листок. Листок зигзагом спорхнул к паркету.

Изумленный сыщик, не накопивший еще опыта работы с подобными оригиналами, ощутил головокружение и ослабление привычной связи с реализмом действительной жизни. Опять показалось все кинофильмом.

Артист же, продолжая повизгивать, поймал бумагу розовыми губами и на глазах пораженного милиционера, медленно прожевал и сглотнул. Лицо его отразило внимание к внутренним процессам по ходу бумажного кома, затем обратило взор к сыщику.

Перец, с трудом перебарывая состояние столбняка, протянул руку к лицу артиста, может быть, мечтая выручить документ, но наткнулся вдруг на влажный поцелуй в ладонь.

Глаза Ворона масляно сверкнули, отразив некую дикую мысль, затем выкатились белыми теннисными шарами.

У Паши вмиг окоченела спина, мыслительный процесс замер, а взамен всплыли обрывки рассказов и слухов о закулисной артистической жизни, некоторые армянские анекдоты…

— У нас нету бронированных, не положено, — прошептал он слабеющим голосом.

— Вот Гений! — раздался от двери бодрый голос медсестры, — артист настоящий! Я все кина ваши по десять раз глядела б, ей Богу! Счас перевяжем еще разок и на выписку. Дома-то заждались, небось? — весело загомонила она, помогая одновременно звезде экрана выбраться из-под кровати.

Ворон мигом успокоился, смиренно подставил женщине подбитую голову, бормоча при этом: — Какой там дом, стула своего нет…

Перец, стушевавшись за сестринский корпус, с облегчением выскользнул вон, и удалился, пошатываясь и напряженно думая о том, что не может же быть, чтоб всегда так трудно работалось с людьми на этом поприще, в органах внутренних дел. И не все же преступники гениальны или настолько странны, что и сам того гляди сделаешься странен.

Прошлое, для живущих, имеет очень маленькое значение, оно слишком не важно для практической жизни и легко забывается. Поэтому, по прошествии времени, не помнятся обиды, измены, и сами бывшие чувства представляются неяркими, а страдания терпимыми.

В самом же деле, всегда протекала жизнь бурно на порогах исторических событий, и вяло в заводях. А люди в разные времена одинаково горячились по разным, неодинакового значения поводам. И пока они тратили свой пыл, добиваясь справедливости в одном месте, по соседству уже громоздился ком неправды, и сама История шагала мимо, соседней улицей, не замечая этих борцов и сметая совсем других. Развернувшись в потоке времени, можно как раз угодить в тихую заводь, но обнаружить и там нешуточное кипение страстей.

Застроченные трусы, изрядно попутешествовав почтовыми отправлениями, лежали на столе у окна, за которым простирался характерный московский пейзаж. Над загадочным предметом в сильной задумчивости склонился мужчина с глубокими залысинами и пронзительным взглядом из-под изломленных бровей. В руке у мужчины помещалась проволочная рамка, которой он водил туда — сюда над трусами, и та нехотя вращалась. Мужчина явно нервничал и иногда раздраженно встряхивал своим инструментом, отчего тот крутился бойчей.

За действиями его пристально следили две особы женского пола. Одной из них была упомянутая Ольга Толстецкая, компанию ей составляла женщина, похожая на жительницу Индии, имевшая даже, известную по индийским фильмам, родинку меж бровей. Женщины понимающе переглядывались, качали головами. Мужчина уже покрылся испариной, но видимо никак не мог добиться желаемого толку.

— Очень сложный случай, — произнес он, наконец, надтреснутым голосом, — я не готов к рекомендациям.

Тогда Толстецкая молча забрала трусы, уложила в коробку и, окинув мужчину разочарованным взглядом, с почтением передала предмет женщине с родинкой.

Через неделю ту можно было видеть на окраине совершенно незнакомого города, в одной из немногочисленных церквей, где она в колеблющемся сумраке, украдкой подложила коробку на стол с предметами, назначенными к освящению. Успела она в самый раз, через минуту коробка была окроплена святой водой и окутана дымом из кадила, после чего, женщина, также украдкой выхватила предмет, благо он находился с краю и, немедленно из храма удалилась, забыв даже перекрестить лоб.

Снова пришла весна, а за ней и лето с жарой. Природа удивительно однообразна в своих проявлениях. Все те же почки набухают и выпускают листья, зеленеет кустарник на фоне голубого неба, и птицы не меняют мелодии своих напевов. У людей же, хоть они и неотделимая часть природы, все меняется: и облик, и поведение, и цели устремлений.

И вот Поликарп Шторм опять дергает медную ручку звонка своей образцовой квартиры, в надежде на торжественную и радостную встречу. Звон улетает в глубину коммунального жилья и там гаснет, отскочив несколько раз от развешанных по стенам оцинкованных корыт, неисправных велосипедов и запутавшись в криво повешенных электропроводах, находящихся в аварийном состоянии из-за дурной изоляции. Пожара еще не случилось по причинам, наукою категорически отрицаемым. Мужиков настоящих в доме, как нет, так и не было никогда. Женская же половина населения квартиры ветшает, делается вроде как несколько побитая градом, так что появление каких бы то ни было новых мужчин тоже не предвидится.

Словом, опять тишиной откликнулась квартира на призыв полярника. Убедившись, что звука шагов нету, Поликарп нехотя вынул собственный ключ и отомкнул дверь. У себя в комнате он стал посередине, против зеркала в старинной раме и принялся снимать с себя слоями, как с капустного кочана, одежду.

Оставшись в одних трусах, он открыл шкаф, достал оттуда купленные женой в спорттоварах плавки на пуговках, о приобретении которых та написала ему недавно в письме, затем надел их вместо трусов, чтоб пойти искупаться. Картина в зеркале открылась самая привлекательная, и стало быть следовало поспешить. Ведь буквально все уже были на озере. Там был сиюминутный центр вращения всей жизни, не хватало только его, Поликарпа. Может быть даже он успел бы за сегодня сколько-нибудь подзагореть, не без участия в процессе пронзительных женских взглядов. Но тут раздался звонок в дверь.

Летчик, накинул халат, вышел в коридор и смело открыл дверь звонящему. На пороге стоял почтальон в синей форменной фуражке. Он протягивал хозяину испещренную печатями и штампами городов бандероль и заодно популярный журнал.

Расписавшись в получении, Поликарп вернулся к себе и с любопытством растрепал упаковку бандероли. Волосы зашевелились на голове летчика. От изумления он оступился и уронил на пол содержимое.

Коробка бандероли содержала в себе исковерканные им год назад «семейные» трусы, представлявшие теперь собой неряшливый и затасканный ком материи, простроченный несвежими разноцветными нитками, имевшими продолжение в виде безобразной бороды.

Летчик созерцал слегка шевелящиеся в потоке света из окна нитки и пыльный сатин, так как будто это был таинственный фантом, который вот-вот преобразится во что-то более реальное, чтоб сообщить ему о чем-то важном. Но важными были все эти сургучные печати, и самый почтальон в форме, с цифрой «5» на бляхе, но никак не тряпка, которую он самолично истерзал год тому!..

С треском распахнулась дверь комнаты, и крик «Папа!» вывел его из оцепенения. Это родная его и горячо любимая дочь Рая летела по воздуху через всю комнату, чтобы повиснуть на богатырской летчицкой шее. Поликарп в момент забыл о трусах, пораженный внезапной взрослостью и красотой дочери.

— Погоди, дай гляну на тебя, — с трудом оторвал от груди собственное дитя полярник. — Ну что тут скажешь? Замуж надо срочнейшим образом отдавать, не то поздно будет!

— Что ты, пап, с ума спятил? — бросилась дочь к журналу «Химия и жизнь», пламенея при этом щеками и гневно сверкая глазами из-под густых бровей.

— Не спятил, а с верного курса свихнуться можешь, — терпеливо разъяснил отец, озирая дочерин стан, — станешь дурой, наподобие матери, а отцу — горе.