Пуля не доставила бы уполномоченному никакого удовольствия, если бы накануне того дня во все учреждения милиции не было разослано предупреждение, о котором Грачик говорил Кручинину. Сравнив полученную от Эммы пулю с изображением пули от пистолета Мартына Залиня, уполномоченный доставил её Грачику. Тотчас оперативная машина помчалась в гостиницу «Гауя».

Приложив палец к губам, Эмма показала Грачику пальто, висевшее на вешалке № 317. При взгляде на него Грачик едва удержался от возгласа торжества: в его воспоминании встал старый рыбак с протоки у озера Бабите: «Отличный пальто, серый пальто, совсем ряпой пальто». Вот оно — тут, перед глазами Грачика это «ряпое» пальто, о котором упомянула и Ванда Твардовская.

Он подошёл к вешалке и отогнул лацканы пальто. На внутренней стороне воротника виднелся шёлковый ярлык: «Ателье № 3. Одесса». Мог ли Грачик на этот раз не вспомнить, что блокнот в кармане утопленника был тоже одесского происхождения? Разрозненные нити дела, идущие с самых различных сторон, сплетались в крепкий узел, который не под силу будет разорвать никакому Квэпу.

Эмма Крамер указала дверь, за которой слышался могучий храп. Грачик без стука нажал ручку. Дверь оказалась незапертой, и все четверо — двое оперативных работников, Грачик и дежурный администратор, в качестве понятого, протиснулись в комнатку. Спавший на диване человек нехотя спустил ноги на пол. Он и не думал бежать или сопротивляться — только в недоумении глядел на вошедших. Это был здоровенный пожилой мужчина с седою щетиной на небритых щеках загорелого лица. В нем не было ни малейшего сходства с тем, кого Грачик видел у себя в купе. Предъявленные постояльцем документы говорили о том, что он является Онуфрием Онуфриевичем Дайне, председателем колхоза «Тридцать шестой октябрь» Сигулдинского района. Драповое пальто, в котором он приехал в Ригу, получено им в обмен на собственную кожаную тужурку от не известного ему человека. Незнакомец предложил совершить этот обмен на разъезде Пичукалнс, когда Дайне ждал рижского поезда. Обмен устраивал Дайне. Единственным дефектом пальто оказалась небольшая дырочка на спине, обнаруженная им уже в поезде. Дайне не видел в этом большой беды — жена заштукует дырку так, что и не заметишь! Увидев предъявленную ему пулю, Дайне удивился такому приложению к пальто. Справки подтвердили личность предколхоза. Нашлись даже свидетели обмена пальто; описанная Дайне и свидетелями внешность владельца пальто вполне подходила к портрету Квэпа-Винда.

Из всего этого можно было сделать первый вывод: патроны в пистолете Залиня были уже так стары, что пуля, пронизав толстый драп, утратила пробивную силу и осталась под подкладкой. Это не удивило Грачика — случай не был первым в истории криминалистики. Но он сделал и второй, гораздо более важный вывод: Квэп щеголял теперь в тужурке Онуфрия Онуфриевича Дайне.

Грачик и Кручинин сумерничали в задвинском домике Грачика.

— Я все больше убеждаюсь в хорошей работе здешней милиции, — сказал Кручинин. — Работящий и пунктуальный народ. Великое дело пунктуальность. Ругаем мы немецких аккуратистов, а того не хотим понять: аккуратность, даже немецкая, вовсе не порок. Алексею Толстому легко было высмеивать немецкую «цирлих манирлих ганц аккурат», а сколько сил нам приходится тратить, чтобы приучить своих работников к этому самому «ганц аккурат», хотя бы в самом его начальном и примитивном виде…

Грачик понял, что услышит сейчас лекцию о значении точности в работе розыска и следствия, оснащённую десятком хороших примеров. Но лекция не состоялась: ей помешал телефонный звонок. Грачик снял трубку. Уже по тому, как осветилось его лицо при первых словах, услышанных в трубке, Кручинин понял, кто его собеседник. Кручинин прищурился, как всегда, когда хотел ничего не упустить в переживаниях наблюдаемого лица. Исподлобья следил за тем, как Грачик то сдержанно улыбался, сочувственно кивая, то становился серьёзен. При этом лицо Грачика оставалось неизменно тёплым, освещённым внутренней радостью. Кручинин в недоумении задал себе вопрос: с чего это началось? Неужели он пропустил момент, когда нужно было отдалить друг от друга Грачика и Вилму? И был ли этот зевок ошибкой или лучше, что все случилось именно так, как случилось? Помнится, он отсоветовал Грачику ехать на вокзал встречать Ингу и Вилму. «Тебе неудобно при твоём положении в деле Круминьша», сказал он Грачику и поехал с Силсом. Но на следующий же день сказал себе: «Нужно их познакомить. Вилма заинтересует Грача». Да, именно так и подумал: «она его заинтересует». Только так, не больше. А что вышло?.. Не слишком ли она его заинтересовала? Обманывает ли Кручинина эта улыбка, разливающаяся по лицу Грачика всякий раз, когда он видит Вилму и даже когда слышит её голос по телефону? Кручинин не думает, чтобы этот внутренний свет мог загораться в его Граче так, ни с того ни с сего, от простого делового интереса к сестре Эрны Клинт… А может быть, это ревность с его, Кручинина, стороны?.. Тогда кого же он ревнует: эту подвижную рыжую женщину, донельзя похожую на Эрну, к своему Грачу или Грача к Вилме?..

Кручинин задумчиво глядел мимо головы Грачика в окно. Там, сквозь поредевшую сетку опавшего хмеля, пробивались лучи заходящего солнца. Можно было подумать, что Кручинин со вниманием изучает строение отсвечивающих багрянцем последних листьев или следит за игрою света в капельках дождя, висящих на них. Капельки светились, как льдинки, в лучах скупого солнца. Это зрелище действительно могло заинтересовать и меньшего любителя природы, нежели Кручинин, но именно он-то на этот раз и не замечал ни зари, ни хмеля, ни игры водяного тумана. За всем этим — далеко, далеко, за десять длинных лет отсюда, он снова видел ворота концлагеря и худую женщину в полосатой куртке, с рыжими вихрами волос, торчащих, как у озорного Стёпки-растрёпки… Потом он видел эту женщину в простом спортивном костюме, оправившуюся, пополневшую ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы не привлекать к себе внимания необычностью худобы. И её рыжие волосы к тому времени уже лежали ровными, чуть вьющимися прядями и чуть-чуть, ровно настолько, чтобы не выпасть из общего фона, её губы были тронуты помадой… Тогда уже и улыбка нет-нет и появлялась на её лице. Эрна ещё не смеялась, как смеялась потом, но улыбалась часто. Её улыбка казалась Кручинину самой прекрасной, какую он когда-либо видел на женском лице… А потом?.. Потом он увидел её опять совсем иной. Там, на площади Птичьего рынка. Копна её волос горела бронзовой короной в лучах вот такого же, как нынче, жгуче красного солнца. Он, как сейчас, видит её серый костюм, видит всю её фигуру, походку. Только не слышит голоса. Да, никак не может вспомнить её голоса — прекрасного грудного голоса Эрны… Неужели правда, будто скорее всего забывается голос ушедших… А потом?.. Потом мёртвая Эрна среди слабого мерцания свечей в часовне святой Урсулы…

Кручинин прикрыл глаза ладонью. Так он сидел, не замечая того, что Грачик давно уже кончил говорить и с такою же счастливой улыбкой, как во время разговора, глядел теперь на лежавшую на рычаге телефонную трубку. Потом Грачик взглянул на Кручинина, и улыбка исчезла с его лица. Он на цыпочках вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь, — так осторожно, что Кручинин даже не шевельнулся.

Наконец Кручинин отнял руку от лица и огляделся удивлёнными глазами человека, только что прошагавшего по десяти годам своей жизни, где столько раз отыскивал счастье другим и никак не мог найти своего собственного. А впрочем?.. Разве он не уверял когда-то Грачика, будто нет на свете человека более счастливого, чем он, — Нил Кручинин, лучше всех понимающий, в чём заключается личное счастье? При воспоминании об этом, Кручинин усмехнулся. Но усмешка эта была не весёлой. Довольно грустно слыть чародеем, устраивающим чужие дела, и не уметь найти в огромном мире такое местечко, где бы самому согреться в лучах хотя бы не очень большого личного счастья…