Степанцова давала фору всем, кроме разве Кузюткиной, которая извивалась, как змея и так при этом приседала, что у всех мальчишек обрывались от неведомых причин сердца.

Но у Степанцовой зато лицо менялось ежесекундно, изображая трепет и самые драматические переживания то огненным взором, то изломом бровей. Взлетавшие и мечущиеся вокруг головы локоны дополняли картину до состояния ослепительного, а из-под них вспыхивала вдруг лунной белизной тонкая шея, еще больше оттеняя мрачный блеск глаз.

Никто из мальчишек и почти все девочки не сомневались в колдовских способностях обеих пионерок и, любуясь ими, готовы были обратиться хоть в соляные столбы.

Как только пластинка отыграла, к патефону подскочил Колька и жестом фокусника выхватил из-за пазухи обрезанный в форме круга рентгеновский снимок.

— Неужто «Рок вокруг часов»?! — воскликнул с восторгом преданный его приятель Степка.

— А-то! У родителей спер! — радостно подтвердил Николай и, более не медля, запустил музыку.

Раздался хулиганский, подначивающий голос, и звуки, от которых у каждого из танцующих мигом помутился разум. Дети запрыгали на месте с такой силой и энергией, что, кажется, земля вздрогнула.

— Что им было в этой чужой музыке? Почему именно она, а не иная какая-либо так воспламеняла их сердца, обращенные к будущему? Какие струны сумела задеть она с такой силой? Ведь ничего не было важного или умственного в содержании текста. Одна только непохожесть ни на что известное. Вместо музыки выкрики, хоть и довольно дружные. И качество записи было «из рук вон».

Все эти вопросы роились в бедовой голове вожатого, не находя ответов, при том, что ноги Павла как-то незаметно уже пустились тоже выписывать замысловатые однообразные кренделя вслед за музыкой.

— Наверное, это из-за того, что живем хорошо, без войн и революций, вот и тянет на разнузданность, — решил он, но не стал сообщать детям, что с музыкой этой уже знаком.

Вскоре эпизод этот подзабылся за другими пионерскими событиями, и пластинка запретная больше ни разу не появлялась.

Сегодня танцев не предстояло, поскольку ожидался приезд «кинопередвижки».

На этот раз обещали прокрутить «Чапаева». Картина была старая довоенная, но пользовалась неизменным успехом, в том числе и у видавшей ее не раз ребятни.

— Что ж это за дети такие? — размышлял Павел, — и Чапаева они любят и Билла Хэйли им подавай, которому Чапаев, небось, башку его, заодно с локоном, мигом срубил бы, как врагу, — ломал голову сержант, не замечая, что и сам едва ли не такой же пацан.

Чапаев, воюя, как ему казалось за «народное дело», о себе совершенно позабывал. Ел что попало, чай, правда, любил и пил его помногу и подолгу, до седьмого пота, придавая чаепитию значение таинственного ритуала. Поэтому, хоть он и заявлял не раз, что, мол, если Чапай чай пьет, так и ты садись рядом и пей, но никто просто так к нему без оснований или особого приглашения никогда не подсаживался — робели.

Одежу или, «обмундировку», как он говорил, менял редко, по крайней необходимости. О какой-либо «личной жизни» никогда не заходило и речи, а мысли об этом Василий гнал прочь или душил на корню. Да так и лучше выходило для настоящего борца. Чапаев понимал, что такое не всем подходит, но все же личным примером давал понять окружающим: если и те забудут на время о своем личном ради общего, то и «мировая революция» победит гораздо скорей.

Спал он там, где его заставал собственно сон. Когда сон наваливался на Василия, если это был не момент боя, а такое и в бою могло произойти, даже за пулеметом, на заднем сидении «форда», то он тут же падал набок, успевая за время падения схватить что-либо из окружающих предметов под голову. Больше всего подходило круглое березовое полено, так что комиссар всегда подкладывал ему такое в досягаемой близости, если замечал, что прищур чапаевский, начинал несколько, как бы слипаться.

Последнее время командир все чаще спал вместе с ординарцем Петькой под одной, своей буркой, на полу, застеленном полосатыми деревенскими половиками.

— Петьк! — и на этот раз позвал командир, допивая четырнадцатый стакан чаю в прикуску с желтым, колотым сахаром, — Давай-ка, брат, на боковую, пора видать. Глаза, как в клею. Дуй под бурку за спину, спать будем! — скомандовал он, еле ворочая языком.

Матрена, стараясь ничем не выдать, как ей приятно и радостно это указание, распоясала гимнастерку, разулась и змеей скользнула под жаркую бурку.

— Я, Петро, за что с тобой дрыхнуть люблю, — напоследок громко объявил командир, так что и на улице бойцы, небось, услыхали через открытую для воздуху дверь, не говоря о Стеле Исааковне, назвавшейся Анной и возившейся теперь на полатях, — дух от тебя свежий, ни сапогом не тянет, ни самосадом. Мне через это коммунистические сны о светлом будущем снятся. Ты и в дальнейшем табаку не кури! Табаку не будет потом! Я правильно..?! Правильно говорю?! — воскликнул он совсем уж почти во сне, вскинулся и упал на бок, на свое белое полено. Как только ухо не отдавил!

Матрена прижала коленки к груди, сложила под голову ладони и замерла за широкой спиной Чапаева. Тот потерся щекой о бересту, поправил ухо и легко засопел.

С высоких полатей, где ей определили место ночлега, за ними огненным взором наблюдала Анна. При свете теплившейся под иконами лампады она довольно ясно видела пригожее Петькино лицо с дрожащими ресницами. Анна вскоре заметила, что парень не спит, а делает только вид.

— Эх, — думала она, — была б мужиком или парнем, тоже могла бы комдива позвать под шинель, обнять жарко…, — закусила она зубами порожнюю пулеметную ленту и глухо застонала, судорожно сворачиваясь двухвостой змеей в виде поваленного набок параграфа, как канат.

Сквозь слепое слюдяное окошко просачивались огненные блики от костров, у которых вповалку спали представители и сторонники Третьего Интернационала. Горячие искры, кажется со свистом, уносились к небу мимо готовых загореться дубовых веток, к своим старшим родственникам — далеким холодным звездам.

Костры никогда не переведутся на земле. Даже созерцание современного телеэкрана не идет в сравнение с наблюдением пляшущих языков пламени. Телевизор подсовывает то и дело разную дрянь, а в огне видится то, что рождает фантазия, или сам выдумаешь в процессе творчества.

Костер в пионерлагере заменял даже семью. Дети жались к нему, любовались огнем и, кажется, время останавливалось, как замирает оно всегда в материнских объятьях.

Сержант Перец подложил в костер обломок доски, и из темноты выступили насупленные лица пионеров. Насадив на длинный прут картофелину, он сунул ее в угли и продолжил свой рассказ:

— Главное, никогда не трусить. Трусить не выгодно. Если струсишь, враг тебя за это не пожалеет. Наоборот раззадорится, захочет еще и поиздеваться. Лучше смело идти сразу в атаку, а там что Бог даст.

— А вот правду ли говорят, что все преступники сами трусы? — послышался из темноты звонкий девчоночий голос, принадлежавший Кузюткиной.

— Конечно! — с энтузиазмом подтвердил Паша. — Воры и бандиты сами трусы. Поэтому любят брать на испуг не только простых граждан, но и друг друга. К тому же они беспрестанно выпивают и курят на нервной почве. От них и пахнет за версту табачищем. А честным-то людям, зачем это? У них ведь на совести спокойно, царит порядок, и им совершенно не требуется столько пить водки и бессмысленно курить. Хороших людей с каждым днем все больше и совсем скоро настанет день, когда преступников не останется!

— Какой же вы все-таки молодец, Пал Палыч! — воскликнула Кузюткина, поближе придвигаясь к вожатому, — я точно так же думаю. И с сегодняшнего дня — вы мой герой, я заявляю публично! — девочка окинула всех гордым взглядом, — и я буду вас любить вечно, вот увидите! — закончила она мысль с интонацией, позволявшей заподозрить и некую издевку от несформировавшейся девушки.