Фашист отошёл в сторону, а тот другой, обер-лейтенант, вскинув на лоб очки, мелко трясся в смешке.

Дубяга снова вошёл в роль деревенского пар­ня, он протягивал извлечённый из тряпки, свёр­нутый в тонкую трубочку документ, и, сидя на полу, невнятно твердил:

—   

За что бьёте? За что?

Резко прозвонил телефон. Передвинув очки со лба на переносицу, обер-лейтенант взялся за трубку. Разговор был короткий. Гитлеровец крикнул, появились солдаты, они бегом приня­лись вытаскивать из блиндажа тюки. На Дубягу никто не обращал больше внимания. «Опазды­ваю»,— мучительно пронеслось у него в голове. Чувство страха за себя исчезло, он думал только об одном: Меринов не может ждать, он должен уйти из Ржева вместе с работниками управы, чтобы не выдать себя, и Дубяга не успеет полу­чить от него план минирования города.

Дубяга шагнул к столу.

—   

Отпустите,— принялся смолить он обер-лей- тенанта,— в городскую управу иду, к брату, служит он там. Велел притти, эвакуироваться ©месте будем.

Обер-лейтенанг не слушал его.

Когда последний тюк был вынесен, солдаты и обер-лейтенант ушли, блиндаж опустел. Фашист в шапке с белым мехом вложил чистый лист в машинку и принялся допрашивать Дубягу.

Дубяга с готовностью отвечал, как вышел се­годня до рассвета из своей деревни Кокошкино и спешил в Ржев в городскую управу. Гитлеро­вец угрюмо слушал его, потом резко встал — подскочила со звоном на столе машинка.

—   

К русским бежать собрался, собака! — крикнул он.— У самой передовой поймали!

Он ударил Дубягу кулаком в грудь. Дубяга пошатнулся, но устоял на месте. Фашист не дал ему говорить.

—   

Какие сведения несёшь русским?— выкрик­нул он в лицо Дубяге и снова ударил его. Он бил его мрачно, ожесточённо, один на один в блиндаже.— Скажешь,— приговаривал он,— всё скажешь.

Дубяге отчаянных усилий стоило сдержаться, чтобы не броситься на фашиста,— не погубить дело. Он пытался говорить, но голос осел, про­пал. Он разжал кулак, протянул свёрнутую бу­мажку, с хрипом, невнятно выговорил:

—      

Вот документ от ортскоменданта. В город­скую управу иду.— Фашист отошёл, сказал рав­нодушно:

— Врёшь. Скажешь всё или пристрелю как собаку.

* * *

Ветрено и пустынно на улицах. Тёмные дома кажутся нежилыми, они притаились мрачно и на­стороженно. Быстро гонит ветер разорванные облака над домами, откуда-то с крыш ползут гу­стые сумерки.

Маленькая фигурка неожиданно отделилась от стены, подалась навстречу. Голая, протянутая вперёд рука, чуть внятное: «Дядя, дай!»

Застучали по мостовой шаги вражьего пат­руля. Кто-то шарахнулся в подворотню. Две женщины, не разгибаясь над санками, провезли в вёдрах воду из проруби. Выстрел донёсся с соседней улицы, чей-то вскрик... Город в неволе...

За поворотом над крышами занялось зарево. Это тылы немецкой армии, еще не принявшей сражения за Ржев, уже откатываются на запад

и

жгут деревни.

Каждый шаг причинял боль во всём теле, на­поминал Дубяге о случившемся. Гитлеровский солдат ведёт его в управу, — так распорядился обер-лейтенант, когда избитому Дубяге уже каза­лось: всё кончено — он попал в руки к фашистам и не выполнил задание. Солдату, очевидно, при­казано проверить на месте, к кому Дубяга идёт.

На пустынном перекрёстке остановилась сгорб­ленная старая женщина с вязанкой сучьев на спине и перекрестилась с чувством. Впереди на покосившихся телеграфных столбах висели двое.

По мере того как Дубяга приближался к по­вешенным, сердце его холодело от ужаса. Раска­чивалось на ветру мёртвое тело Хасымкули.

Дубяга опустил голову и, превозмогая боль в теле, быстрее зашагал вдоль улицы.

Серыми хлопьями повалил снег, он мешал итти, залеплял глаза. Наконец, гитлеровец дёр­нул Дубягу за рукав — пришли, вот она управа, Первый этаж... По захламленному коридору налево. Двери комнат, выходящих в коридор, распахнуты настежь. Обрывки бумаги, грязь, следы выволоченных вещей, поспешного бегства. Видно, никого уже здесь нет. Вот четвёртая дверь налево, она притворена. Покосившаяся до­щечка на двери, но прочесть не удаётся издали. Гитлеровец толкнул дверь. С порога Дубяга через плечо гитлеровца увидел спавшего на со­ставленных стульях человека. Это Меринов ждёт его. Дубяга отстранил гитлеровца и, прежде чем человек на стульях успел подняться, он, шагнув к нему, громко окликнул: «Николай Степанович!»

Тот вскочил на ноги, казалось, он не спал, только ждал оклика. Шапка осталась на стульях. Не пригладил всклокоченные волосы, тревожно подался вперёд. Приземистый, лицо густо за­росло чёрной бородой, рука засунута в карман тулупа, словно нащупывает оружие, тяжело пе­ревёл взгляд с Дубяги на гитлеровца. «Николай!» —застряло на губах Дубяги. Ведь учил наизусть приметы: высокого роста, чёрная бородка, а вот встретился лицом к лицу, и всё смешалось.

—   

Меринова? — туго выговорил тот, и не глядя больше на Дубягу, твердо ступая, пошёл к двери.— Велел позвать, если спросят.

Мучительно тянулись минуты. Гитлеровец притоптывал, бил в ладоши, обогреваясь. Су­мрак быстро обволакивал предметы в комнате — письменный стол с отодранной клеёнкой, шкаф, стулья.

В дверях бесшумно встал Меринов. Это был он, Дубяге не надо было справляться в заучен­ных приметах. Внимательные, спокойные глаза, острый клинушек чёрной бородки. Одет в чёрное поношенное пальто с меховым воротником на го­лове — меховая шапка, мешок повис на плече.

—   

Николай! — звонко вырвалось у Дубяги.

Подавив замешательство,— не ловушка ли, —

Меринов какое-то мгновение стремительно доис­кивался, почему здесь гитлеровец, устало снимал он мешок с плеча, весь ушёл в это, выгадывая время, низко согнувшись, спустил мешок на пол у ног Дубяги.

Дубяга, волнуясь, проговорил условное:

—   

Бабушка умерла от тифа.

Меринов спокойно поднял голову, тут только он заметил подтёки, ссадины на лице Дубяги, Выдержал ли? Он сказал неопределённо:

—   

Из управы уже все ушли. И я ухожу сей­час.

Дубяга вспыхнул от догадки, что Меринов не доверяет ему — не произносит пароля. Он расте­рянно подыскивал, что сказать Меринову.

Гитлеровец, спешивший вернуться до темноты,

пока не опасно ходить по городу, нетерпеливо спросил Меринова:

—   

Ваш?

Поняв, в чём дело, или идя на риск, Меринов ответил по-немецки:

—  

Мой, конечно, мой. Спасибо, что прово­дили. Проверить никогда не лишнее.

Неясно было, что предпримет сейчас гитлеро­вец: уйдёт один или попытается увести Дубягу.

Поблизости ударил залп немецких зениток, ц снова всё смолкло. Вздрогнуло треснутое оконное стекло, тоненький звон повис в комнате.

Гитлеровец попросил закурить. Меринов об­легчённо распахнул полы пальто, хлопнул ладо­нями по карманам брюк, вынул кисет и отсыпал гитлеровцу в горсткой сложенные руки крупно помятый самосад.

—    

Бери мешок,— грубо сказал он Дубяге,— поспешим. До Нелидова пешком придётся, а там на поезде.

Он проводил взглядом гитлеровца до двери: шинель коротка ему, вздёрнута сзади; в ладонях пронёс табак за дверью в коридоре будет бе­режно ссыпать его в карман.

—   

Фигура,— усмехнулся нехорошо Меринов.

—   

Бабушка умерла от тифа...— начал Дубяга снова.

—   

Я знаю об этом уже два дня,— ответил условным Меринов и, оглянувшись на дверь, протянул Дубяге руку,— ну, здравствуй. От­пустили тебя фашисты. Месяц назад этого бы не случилось. Гитлеровцы заигрывают сейчас с нами. Ответственный работник управы,— пока­зал он на себя. Он снова усмехнулся, узкая губа чуть приподнялась над крупными зубами.