Великий тан раздраженно покосился на замерших у полога вооруженных кривыми церемониальными мечами полуобнаженных рабов, толкнул пяткой распластавшуюся у ног невольницу. «Тщ-щ», — то ли дунул, то ли свистнул. Поняла. Поползла прочь, как учила смотрящая за рабынями мамка. Старательно поползла, приподнимая над подушками и чеканными золотыми кувшинами округлые ягодицы, раскрываясь, как речная раковина, только ничто не отозвалось в чреслах у тана. Если уж мастерица обольщения — лучшая хеннская танцовщица, укутанная в полупрозрачную ткань, — не смогла разбудить утраченной похоти, то куда уж неумелой радучской девчонке.

— Свитак! — раздраженно окликнул слугу тан, наклонился, проклиная слабый обвисший живот, подтянул к себе хрустнувшую сушеной подорожной травой подушку. Распустил витой шнур, вытащил крошащиеся в пальцах стебли, засопел, чихнул от пыльцы, но запаха не почувствовал. Стиснул зубы. Отчего же немощь опережает смерть? Или просто вышло его время, и он, тан Каес, покорившей все роды Великой Степи, так и не смог покорить собственной судьбы? Что же он тогда делает? Испытывает ее терпение? — Свитак! — громче повторил оклик тан, хотя уже знал: рядом верный слуга, склонился над ухом — достаточно близко, чтобы услышать шепот, достаточно далеко, чтобы не осквернить дыханием обоняние тана.

— Я здесь, всемилостивейший, — звякнул серебряными подвесками седой раб.

— Где сыновья?

— Хас с тысячью в горах учи, ловит их самонадеянного князька. Кеос на пути в Томму с богатым обозом и тысячами рабов. Раик в Бевисе. Нок в Етисе. Фус…

— Знаю об этих! — раздраженно оборвал слугу тан. — Лек где?

— Твой младший сын здесь, всемилостивейший, — поспешил успокоить хозяина слуга. — Так же как и старший, Аес.

— Зови его! — махнул рукой Каес. — Лека зови. И так, чтобы Аес не видел. Или нет, пусть видит! И открой же наконец все двери и окна этого проклятого дворца.

— Слушаюсь, всемилостивейший, — неслышно метнулся в сторону слуга.

Тяжело вздохнул тан. Знал, что давно уже были открыты все окна и двери во дворце радучского короля, над головой сияли дневным светом проемы разбитых витражных фонарей, но не хватало Каесу ветра. И в шатре, верхушка которого была снята, словно не осень подступала к Оветте, а лето, и даже на ступенях дворца, с которых открывался вид на каменные холодные дома покоренного Дуисса. Не хватало Каесу ветра, словно кто-то вставил ему в ноздри тростниковые трубки, а горло захлестнул поясным платком. Год уж как утихли пожары и перетлели костры, сложенные из тысяч и тысяч трупов, но не мог отдышаться великий тан хеннов. Или это запоздавшее проклятие покоренных родов? Так ведь никого из танов не душил Каес, каждый из его соперников принял смерть от меча, как и требовали законы степи. Но не могли же проклясть его жалкие белолицые выродки, которых он уже перерезал без счета?

— Я пришел, отец, — раздался спокойный, чуть насмешливый голос, и крепкая рука сдвинула цветастый полог. — Звал?

Ни на одного из братьев не походил Лек. Слишком много взял от матери — дикарки-корептки. Только взгляд был жестким, как у отца, да цвет кожи, а темные волосы, прямой тонкий нос, скулы — все казалось чужим. Вот только злые взгляды остальных сыновей, смешанные со страхом и подобострастием, казались чужими еще более. Одно раздражало Каеса: никогда улыбка не сходила с тонких губ младшего сына. Такая язвительная улыбка, что старшие братья не единожды пытались отсечь ее от туловища наглеца вместе с головой. Но выкручивался пока младший. Боги ему покровительствуют или собственная чрезмерная наглость дорогу торит?

— Садись, — махнул рукой на подушки перед собой тан. — Садись и говори.

— Какие слова ты хочешь услышать от меня, отец? — ухмыльнувшись, спросил сын. — Я должен слушать тебя!

«Красив, — подумал Каес. — Оттого и не любят его братья, что он непохож на них. Или и в самом деле правда, что боятся они младшего?»

— Послушаешь еще, — почти равнодушно произнес Каес. — Свои слова пока скажи. Те, которые уже год на губах твоих висят.

— Почему мы остановились? Этот вопрос ты чувствуешь, отец? — рассмеялся Лек и продолжил через мгновение: — Отчего, покорив всю Оветту, стоим уже второй год с этой стороны реки? Отчего не разбили войско сайдов до того, как оно успело укрыться за стенами Борки? Почему наконец не разберемся с жалкими риссами, что выбрались из-за пелены и заняли Дешту? Неужели так боимся колдунов Суррары?

— Это все, о чем бы ты хотел спросить? — после долгой паузы проговорил Каес и раздраженно вогнал причудливый кинжал в ножны.

— Ты злишься? — поднял брови Лек.

— Да, — коротко бросил Каес. — Злюсь, потому что ты не спрашиваешь главного!

— А ты можешь ответить? — Лек удивленно наклонил к плечу голову, но тут же вновь оскалил зубы: — Я думал, что главный вопрос следует задавать старшему шаману, да он… не любит меня.

— Разве ты женщина или ребенок, чтобы любить тебя? — сам расхохотался в ответ тан. — Ты же смеешься над ним! Зачем ты на празднике первой травы вытащил горючие порошки из-под войлока? Захотелось пошутить над стариком?

— Ты вспомнил давнюю историю… — Лек презрительно скривил губы. — Тогда мне было всего лишь десять, и я не знал, что шаману дозволительно обманывать хеннов. Я был уверен, что боги и в самом деле бросают на его войлок пригоршни звезд. Он жульничал!

— Они бросают, — проворчал Каес, покусывая верхнюю губу. — Но сюда! В голову! Или ты думаешь, что Кирас слабый колдун?

— Пока что мне не приходилось почувствовать его силы, — уклонился от ответа Лек.

— Он злопамятен… — Каес с трудом дотянулся до собственной пятки и поскреб ее желтыми ногтями. — К тому же он не любит не только тебя. Кирас вообще никого не любит. Впрочем, он не помог бы тебе с ответом — даже если бы любил тебя, как родного сына! Нет, Лек. Конечно, духи, с которыми советуется Кирас, могут ему что-то подсказать, но они не могут знать дня моей смерти! Я — великий тан, а не пастух!

— Я сам мог бы сказать кое-что об этом, — стал серьезным Лек. — Конечно, если ты согласен слушать меня.

— А ты думаешь, я позвал тебя развлечься с наложницами? — поднял брови Каес.

— Зачем мне знать день твоей смерти? — сузил глаза Лек. — Чтобы лишиться покоя? Я даже не хочу знать дня своей смерти. Тот, кто знает конец пути, отсчитывает шаги, тот, кто не знает его, — дышит и радуется.

— А разве тебе не интересно, чье имя выкрикнут глашатаи, когда я оставлю владычество над степью? — прищурился отец. — Неизвестность не лишает тебя покоя? Все твои братья отметились в чаше для пожертвований Кираса! Некоторые не единожды! А кое-кто осмелился поинтересоваться — можно ли ускорить мое путешествие за полог смерти!

— Когда-нибудь я с интересом прислушаюсь к крику глашатая, но не собираюсь задумываться об этом теперь, — качнул головой Лек. — Тем более что война не окончена и пройти тропою смерти может любой из твоих сыновей, в том числе и я. Думаю, что мои шансы на скорую смерть даже предпочтительнее прочих…

Лек склонил голову и добавил после паузы:

— И еще я думаю вот о чем: когда Единый вяжет на своей плетке узлы, отмеряющие рождение и смерть, ему все равно, чьи волокна трепещут в его пальцах — пастуха или великого тана.

Тан раздраженно пожевал нижнюю губу. Улыбка вернулась на губы младшего сына, но глаза его были серьезны. Страшные у него были глаза. Наверное, такие же глаза были и у молодого Каеса, когда он превращался из простого пастуха в тана своего рода, вот только тогда он не мог их видеть: не водилось никаких, даже бронзовых, зеркал в кочующем по степи племени.

— Тогда что же еще может сказать тебе шаман? — презрительно скривил губы тан. — Почему мертвые поднимаются и бросаются в воды Лемеги? Этого и шаман не знает. Одно ясно: колдовство это. Безумное колдовство! Но я не верю глупостям, что колдуны-риссы, вышедшие из-за пелены, или конг Скира собирают армию мертвых, чтобы противостоять воинам степи. Это невозможно!

— Я не об этом, — покачал головой Лек. — Я знаю, что докладывают тебе лазутчики. Заклятие древних колдунов, которых сайды и баль считают богами, разрушено, и город умерших призывает к себе тех, над кем властвует. Оттого же рассеялась пелена, выпустив из Суррары рисское воинство. И мне не только известно, что подобной магией не владеет ни один хеннский шаман, — она неподвластна и сайдам. Но мой вопрос не об этом. Кто зовет тебя, отец?