— Арма! — проскрипел Кай, и она выпустила стрелу, сбивая клекочущего над ним пустотника. Уже легче натянула лук и выпустила вторую стрелу и сразила следующего пустотника. И следующего. И еще одного, и уже выцеливая одного за другим, вдруг поняла, что лица всех двенадцати, что продолжают сидеть на престолах, искажает боль, и что за каждым начинает клубиться что-то страшное, и один за другим раздаются страшные имена: Суппариджа, Ваппиджа, Хантежиджа, Хаппараиджа, Пангариджа, Анниджази, Хартага, Истарк, Илалиджа, Вериджа, Тиджа, Ариджа!

— Ариджа! — повторил раздраженный голос, и из отверстия в крыше, проламывая и расширяя его, начала протискиваться костяная жаба, разжиревшая от сожранного противника, и лук в руках Армы переломился. И вокруг побледневшего Кая закружилась, звеня голоском, Ишхамай. И Сиват, огромный как гора Сиват склонился к крыше Храма с самого неба, чтобы взглянуть огромным глазом на крохотную синеглазую девчонку и поторопить обожравшегося Ариджу. И где-то в глубине Салпы зашевелилось страшное чудовище, на спине которого пылал тот же самый рисунок, что и на крыше Храма, и Кай спросил у Армы в последний раз:

— Что ты должна была сказать мне?

— Убей себя, — вымолвила она.

И он ударил себя в сердце.

Небо над головой было неправильным. Арма открыла глаза и сразу поняла, что небо над головой неправильное. И солнце было неправильным. Правильное небо должно было быть желтого или глиняного оттенка. А солнце мутным пятном. И облака, которые по небу иногда плывут, должны быть желтого оттенка. Или серого. Или черного. Или красного, если Пагуба. Но это небо было голубым. Голубым и невозможно высоким. Далеким. И облака, которые плыли по нему, напоминали перья птиц. Или клочья белого тумана. Такого же белого, как снежные вершины на горизонте. И солнце пылало ярко и напоминало то солнце, что было выжжено на груди зеленоглазого. И ветер был необычным. Он нес какую-то странную свежесть, и хотя дул не очень сильно, но как будто прилетел издалека.

Арма подняла голову, не увидела вокруг престолов и поняла, что Храма больше нет, потому что расчерченная плита расколота, переломана посередине, а колонны, удивительные колонны раскатились по площади мертвого города. Развалились на куски, осыпались щебнем.

Тело Кая лежало на самом сломе. Арма побежала к нему, споткнулась о собственный меч, едва не упала, ободрала колени, подскочила и, перевернув, почти задохнулась. В его груди торчал каменный нож. И чувствуя, что мертвый город начинает вращаться вокруг нее, она ухватилась за холодную рукоять, потащила, дернула, выдернула и с ужасом увидела, что нож рассыпается в ее ладони пылью.

И тут Кай вздрогнул. Зеленые нити проступили на его теле. Оплели грудь и руки. Шею и лицо. Стянули раны, отшелушили пятна серой кожи. Заполнили отверстие в груди, налились соком, побледнели и слились цветом с кожей. И Кай-Весельчак, Кир Харти, Лук, урожденный Луккай, белый циркач, бывший Меченый, зеленоглазый затрясся и вдохнул так, словно вынырнул с огромной глубины. И еще не открыв глаза, нащупал и сжал ладонь Армы.

— Как же? — только и спросила она.

— А ты не рада? — удивился он, обнял ее, прижал к себе. — Я и сам не знал. Правда не знал. Если бы знал, не получилось бы. И если бы ты раньше сказала, не получилось бы. А это… это подарок от Киклы. Помнишь, я говорил тебе, что мы с нею почти в родстве? Видела на престоле черноглазую девчонку в листьях? Так вот это — она. Оказывается, она всегда сохла по моему батюшке, а он западал на тех, кто постарше и поярче. А она сохла. Совсем как ты по мне. Ну ладно, ладно. Как я по тебе. Иди сюда…

…

— Как твоя боль?

— Ее больше нет. Знаешь, но я бы спустился и забрал наши мешки. Хотя боюсь, и вода и еда рассеялись вместе с мороком.

— Ну без воды я нас не оставлю.

— Не могу пообещать того же самого насчет еды, но сделаю все возможное.

…

— Почему они не остались? Почему никто из них не остался?

— А ты бы осталась?

Раньше я ненавидела утро. Эти ужасные рассветные часы, когда меня выдирают из сна и я сваливаюсь с кровати, нелепо потряхивая головой, разминаю тяжелое тело и зябко переступаю босыми ногами. Когда мысли ворочаются медленно, вяло, а глаза подслеповато щурятся, не желая обозревать убогую реальность.

Под утро мне всегда снились потрясающие картины. Живые и яркие, наполненные сказочными красками и тихим ощущением счастья. Мне грезились кленовые листья, пронизанные солнечным светом, танцующие чарующий танец осени на дрожащем серебряном ветру. Осенние цветы благоухали сладко и терпко, а ледяная колодезная вода обжигала мои смеющиеся губы.

Я никогда не видела в своих снах людей, но я была в них счастлива. Только это было раньше. До того, как мои ночи превратились в кошмары.

Сегодня утром голова после бессонной ночи болела нещадно, а руки дрожали. Моим единственным желанием было – подоткнуть под живот одеяло и хоть немножко поспать. Но кто мне позволит?

Гарпия возникла на пороге спальни еще до того, как зазвенел на башне колокол, и тут же злобно оглядела наши сонные лица и нечесаные головы. Конечно, кроме меня, все еще в постелях, тихо посапывают и досматривают самые сладкие утренние сны.

– Подъем!!!

Это ужасное, ненавистное всем приютом слово Гарпия орала каждый день со смаком и наслаждением, отчего мы ненавидели ее еще больше. Лично я вообще не понимаю тех, кто способен без проблем просыпаться на заре, да еще и радостно улыбаться при этом. Гарпия не улыбалась. Не думаю, что она в курсе, что существует такая мимическая нелепица, как улыбка.

– Подъем!!! Встать! Живо! Мерзавки ленивые!

Голос у Гарпии противный, высокий, на одной ноте – когда она так орет, у меня уши закладывает. От ее возгласов и мертвый поднимется, мы же, хоть и сомневались порой, но все еще причисляли себя к живым.

Убедившись, что девчонки худо-бедно вылезли из-под одеял и нестройно потянулись в комнату омовений, Гарпия вышла. Через минуту ее вопли раздались и в конце коридора.

– Не пойду умываться, – хмуро сообщила Ксенька. – Холодина какая! Брр…

Я молча застегивала негнущимися пальцами холщовую рубашку. К холоду мы привыкли: отапливали у нас плохо, дрова экономили. Сейчас еще терпимо, хоть пол и ледяной, а вот зимой станет совсем туго. В прошлом году мы завешивали окна кожухами, затыкали щели сеном и тряпками, а все равно к утру все промерзало, задубевшие тулупы отдирали вместе с наледью. А ведь в них еще надо было после этого ходить.

Мое место у окна, которое Ксенька с трудом отвоевала у воспитанниц в жару, к зиме станет столь же привлекательным, как промерзший скит отшельника, желающих занять его найдется мало.

Правда, к зиме меня здесь уже не будет.

Тоска накатила снова, я сжала виски.

– Ты чего бледная такая? Краше в яму упокоения кладут, – Ксенька нещадно драла гребнем свои рыжие кудри, потом плюнула и закрутила на макушке тугой пучок. – Опять не спала, что ли?

– Спала, – буркнула я, – голова болит.

– Ну-ну, – подруга посмотрела косо, – часто она у тебя болит! Сходила бы ты к травнице, Ветряна, смотреть на тебя страшно!

– Вот и не смотри, – я отвернулась, мазнула взглядом по своему отражению в темном окне. Да уж, правда смотреть страшно. Бледное осунувшееся лицо с заострившимися от худобы чертами, темные от недосыпа и усталости круги под глазами, белые пакли волос, синюшно-бледные губы. Красота!

Ксенька уловила мою гримасу.

– Ветряна, я серьезно! Сходи к травнице, пусть она тебе снадобий наварит! Ты на привидение похожа! И не ври, что спала, вижу, что глаза слипаются! Надо с твоей бессонницей что-то делать! Доведешь же себя… И кричала опять. Сходи к Данине! А не то я сама схожу, слышишь? Наберу у нее сонных капель и вылью тебе в травник! Хоть выспишься!