Привычный и столь необходимый оплот моей жизни исчез, я чувствовала себя одноногим калекой, который не знает, как жить, ковыляя лишь на левой, и отчаянно ищет, на что опереться. Но опоры не было, и мысль, что вместо ноги теперь всегда будет лишь сухая палка, подобранная у дороги, наполняла душу болью.

И эти злые слова, брошенные в тот день? Неужели Ксеня правда думает, что обладание Аргардом – радость, неужели не понимает, что он просто убивает меня? Не понимает. Ведь я не сказала ей. Умолчала, чтобы не пугать. Глупая моя скрытность, неумение довериться и попросить помощи лишили меня единственного близкого человека.

Мысли, обуревавшие меня, мешались с раскаянием и чувством вины. Я пыталась поговорить с подругой, найти какие-то слова, но стена между нами лишь крепчала. Ксеня уверяла, что все в порядке, но на откровенные разговоры не шла. И все чаще я видела ее в компании Рогнеды и других девочек, и это обидное ее предательство отняло у меня желание что-то исправлять.

Да и потом… Дурные предчувствия обуревали меня. Я знала, что надвигается буря. Аргард словно тоже ожил и все сильнее тянул из меня силы.

Мне хотелось увидеть Данилу, но сил добраться до Пустоши не было. Лорд Даррелл и Арххаррион так и не появлялись после последнего разговора, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Бледной немочью я сидела в своей комнате, прислушиваясь к тишине и отзвукам жизни в коридорах Риверстейна, набиралась сил и шла в ученическую, но там на меня смотрели как на скаженную.

Только сейчас я осознала, какие гнусные слухи ходили обо мне все это время, какие домыслы родились в головах приютских, которые видели послабления и привилегии, дарованные мне лордом. А то, что Ксеня отвернулась от меня, лишь укрепило веру всех в эти россказни.

Сейчас мне было даже хуже, чем в мои первые дни в Риверстейне. Конечно, некоторые не верили никаким слухам и смотрели на меня вполне доброжелательно, но я не замечала этих лиц. Заблудившись в своих страхах, обидах и чувстве вины, я видела мир искаженным и злобным. Мне казалось, что все смотрят на меня с осуждением и презрением, и у меня не было сил доказывать их неправоту. Да и смысла в этом я не видела.

Утро выдалось тихим и серым. Мутная пелена затянула землю, сливаясь у горизонта с небом, размывая границу между ними и тревожно напоминая мне жуткую призрачность Черты. Я закуталась в кожух и поправила на голове платок. Сгорбленная фигура, скользнувшая из тумана, испугала меня, и я подавила невольный вскрик.

– Не бойся, свои, – хрипло прошамкал привратник, щуря на меня глаза. Какой он старый! А я и не замечала. Так привыкла к присутствию этого человека у ворот приюта, что он казался мне незыблемым, как основание Риверстейна.

А он совсем старик. Смотрит подслеповато, руки все в коричневых пятнах, а лицо изрезано морщинами…

– Ты чего тут шастаешь? – спросил он грозно. Вернее, хотел грозно, а получилось – почти жалко. А ведь мы его боялись. Привратник легко мог огреть палкой по хребту или швырнуть вслед расшалившимся девчонкам ком грязи.

Я посмотрела в старческие, выцветшие глаза и неожиданно для себя сказала правду:

– Просто захотелось побыть одной. Сбежать от всех.

Старик пошамкал.

– Снова от себя бежишь, глупая. Так не сбежать же. Всю жизнь бегаешь, дурочка. От себя не сбежать, Ветряна.

– Вы знаете, как меня зовут? – удивилась я.

– А как же? Ведь всю жизнь вы у меня перед глазами, всю жизнь. Как же мне не знать? И тебя, и подружку твою, Ксеньку, и эту вашу мегеру Рогнеду, и других… Всех-всех, как наперечет…

Я удивилась еще больше, уставилась на старика.

– Чего глаза таращишь? Как жаба прямо… – спросил привратник и усмехнулся. – Эх, молодость… глупая. Смотри, какой туман, как по осенней заре. И густой, как Авдотьин кисель. Никогда такого марева я не видел зимой. Ночь Исхода сегодня. Серчают неупокоенные духи, души невинные…

И вздохнул. И таким усталым был этот вздох! Со странным изумлением я вдруг осознала, что совсем ничего не знаю об этом человеке. А ведь он всю жизнь рядом, стоит у ворот, сидит в привратницкой, метет двор, что-то бормоча себе под нос. А я ни разу, ни на мгновение не задалась вопросом, как он попал сюда, почему провел здесь свою жизнь? Ходили слухи, что он любил лишь одну женщину, леди Селению, оттого и стерег верным псом двери Риверстейна.

И мне необъяснимо стало жаль этого старика.

Он почуял, отвернулся.

– Добрая ты, Ветряна, хоть и глупая. Добрая, – прошамкал привратник, не глядя. – Зверя лесного и того пожалеешь. Добрые долго не живут.

Он сплюнул в снег и, подволакивая ноги, поплелся к воротам. Я ошарашенно посмотрела ему вслед, очнулась и кинулась за стариком.

– Стойте! Да погодите же! Почему вы так сказали?

Привратник глянул злобно, и я снова увидела того грозного старика, которого боялись все воспитанницы.

– Чего привязалась? Отстань! Пошла вон! Сказал и сказал!

– Нет, погодите! – я схватила его за рукав. – Вы что-то знаете? Вы знаете, чувствую! Скажите мне!

– Вот скаженная девка. Чего тебе надо-то, глупая? Сейчас как отхожу по хребту палкой, будешь знать!

Но я не обратила на угрозу внимания и еще крепче ухватилась за него:

– Расскажите мне! Вы ведь что-то знаете? Про пропавших детей? Знаете, где они?

Старик подслеповато прищурился:

– Я же говорю – добренькая… Жалко тебе всех. Себя бы пожалела.

– Где они? – уже почти закричала я. Серый туман встревоженно всколыхнулся вокруг нас, как вязкие воды омута Им.

– Да не знаю я! Отцепись, – привратник вздохнул.

Я гневно смотрела в его глаза без ресниц, полузакрытые желтоватыми морщинистыми веками. Зрачки из-под них выглядывали боязливо, как дикие зверьки – из нор.

А ведь кто, как не он, знает окрестности Риверстейна?

– Белые колонны… Вы знаете, где комната с белыми колоннами? Ну же?

Я затаила дыхание.

– А ты разве не знаешь? – хитро прищурился привратник. – Да и не комната то. Я ж думал, ты по детству все тропки лесные избемгала, все тайники древние нашла…

И ушел. Туман вяло сомкнулся за его сгорбленной фигурой. А я все стояла, ловя за хвост ту самую ускользающую мысль, смутное воспоминание, которое не давало мне покоя…

…Мне семь лет, и я снова убежала в лес. За два года моей жизни в Риверстейне я делала это так часто, что уже никого не удивляют мои внезапные исчезновения. Мне даже почти не препятствуют. Наверное, тайно, а то и явно надеются, что однажды я просто не вернусь.

Сегодня я впервые осознала, что некрасива. Что не просто странная, другая, необычная, а – некрасивая. Уродливая. Страшилище.

И произошло все так обыденно просто.

Мы сидели в ученической на занятии у мистрис Павы. Нараспев повторяли отрывок из указаний святых старцев потомкам, скучали. Дверь хлопнула, и в полутемную комнату словно ворвался луч солнца. Послушницы встали, почтительно приветствуя матушку-настоятельницу.

– Садитесь, девочки, – благожелательно разрешила леди Селения.

Мы зашуршали юбками, опускаясь на грубые доски лавок, не спуская с нее восторженных глаз. Как же она прекрасна! В мире пугающих меня лиц только ее лицо не вызывало страха, не отталкивало. Напротив, мне хотелось его рассматривать снова и снова, внимательно изучать тонкий прямой нос, влажные прозрачные глаза, золотистые волосы…

И этот чарующий голос, с обволакивающими словно мед нотками, и эти чудные манеры истинной леди…

Конечно, каждая сиротка в Риверстейне мечтала, чтобы леди Селения вдруг каким-то чудом оказалась ее мамой. И каждая старалась стать на нее похожей. Девочки копировали всё: и затейливое плетение косы, и небрежный жест, и взгляд. У кого-то получалось лучше, у кого-то совсем не получалось, но часто «игра в леди» была нашим любимым развлечением.

Сегодня на матушке-настоятельнице было желтое платье, в вырезе которого, у горла, матово блестел розовый жемчуг. Золотые волосы, уложенные в высокую прическу, казались драгоценным шелком, на тонких белых запястьях тоненько позвякивали браслеты. И вся она была похожа на солнце, яркая, сияющая. Мы, в своих коричневых балахонах, с туго заплетенными косами, спрятанными под платки, смотрели на нее не отрываясь. В руках леди держала легкий дорожный сундучок, и девочки загрустили: верно, матушка вновь уезжает в столицу.