Не сказать, что документ прибавил Тане веса или роста — но теперь ее с полным основанием взяли на работу в госпиталь (на должность старшей операционной сестры) и она — так как госпиталь был организацией военной — получала полноценный армейский паек. По тыловой, правда, норме — но и это было очень неплохо. А на заводе — делая вид, что ничего о ее работе в госпитале не знают — ее зачислили старшим лаборантом и тоже поставили «на кормовое довольствие». По правилам ей — как полноценному представителю «пролетариата» — вообще-то полагались рабочие карточки, но чтобы девочке не создавать проблем, если кто-то из завистников «напишет в проверяющие органы», ей выдавали заводские талоны на питание — как это делалось для рабочих, отправляемых в заводской пансионат для поправки здоровья (а точнее — чтобы хоть немного подкормить особо истощенных). Ну, насчет ее здоровья как раз на заводе никто не сомневался: хотя Таня и набрала обещанные сорок килограмм веса, излишне толстой она явно не выглядела — а молоко, выдаваемое в «пансионатском» пайке, для нее лишним точно не было. Да и вообще лишней еды ни у кого не было, а большинство заводчан не умирали с голоду лишь потому, что «доппаек» им обеспечивали огороды и выращенная на выделенных заводом участках картошка.

У Тани был еще один «источник белков»: грибы. В лесах вокруг Коврова грибов всегда было много, и практически все городские школьники летом (да и осенью весь сентябрь и даже в начале октября) активно занимались «тихой охотой», пополняя семейные закрома. Но когда однокласницы Тани выяснили, что за грибами она ходить не может потому что в госпитале раненых лечит, то они объявили «сезон помощи такой замечательной подруге» и сушеных грибов ей натаскали очень много.

А на заводе Главный конструктор, носящий «подозрительную» фамилию Майн, оформил на девочку изобретение «швейной машинки» — и Тане снова перепали денежки. Очень немаленькие: машинку показали товарищу Бурденко, тот восхитился настолько, что о столь полезном устройстве доложил «на самый верх»… в общем, Таня решила, что получаемую зарплату она может тратить на всякие безделушки. Вот только названия нужных ей безделушек вгоняли в оторопь даже давно привыкших ничему не удивляться заводских снабженцев. Вот только оказалось, что они еще по-настоящему и не удивились…

Но удивлялись не одни заводские снабженцы: поводов для удивления и у Тани Серовой было немало. Просто первые месяцы ей не приходилось особо оглядываться на «окружающую действительность», а теперь сама жизнь заставила ее внимательно приглядеться к окружающим ее людям. Очень странным — для гражданина Системы — людям.

С точки зрения Тани Ашфаль жили сейчас люди в абсолютной нищете, но никто из-за этого волосы на всех местах у себя не рвал. Люди просто работали — пытаясь, конечно, обеспечить себя получше, но никто не делал трагедии из-за отсутствия каких-то вещей. Есть они — хорошо, а нет — как-то перебьемся, до тех пор перебьемся, пока они не появятся. Однако даже бросающийся в глаза недостаток разных нужных вещей не был главным признаком нищеты: больше всего Таню удивляло то, что люди хронически недоедали — но даже это не делало людей угрюмыми и озлобленными. То есть никто не отказывался в случае возможности заполучить побольше еды — но и пополнение собственных запасов не было главной их целью.

Практически у всех, с кем успела столкнуться Таня, цель была — если отбросить внешнюю шелуху — исключительно странная: люди реально желали помогать другим людям. Но не всем, а тем другим людям, которые сами помогают еще более другим. Люда Макарова — комсорг класса, в котором теперь училась Таня — просто сообщила одноклассникам, что Таня грибы на зиму запасать не может потому что сильно занята помощью раненым в госпитале — и все одноклассники (да и почти все остальные школьники в единственной городской «десятилетке») каждый раз, возвращаясь из лесу с грибами, приличную часть собранного отдавали Тане. Лучшую часть, то есть те грибы, которые можно было сушить: белые, подосиновики, подберезовики — поскольку понимали, что засолить те же волнушки или грузди девочке просто негде. У них самих были семьи, явно не страдающие от переедания — но каждый искренне считал, что девочке, которая вкалывает в госпитале, помочь с провиантом просто необходимо. Да и не только с едой…

В сентябре возникла и другая, довольно серьезная, проблема: девочка Таня (главным образом благодаря специальной диете доктора Ашфаль) быстро росла — и в том числе у нее росли и ноги. А в результате те ботинки, в которых ее привезли в госпиталь, стали ей безнадежно малы. Пока еще было относительно тепло, Таня в школу ходила в странных тряпочных то ли туфлях, то ли тапочках, купленных доктором-опекуном на городском рынке. Но эта обувь, изготовленная из того, что под руку подвернулось каким-то деревенским умельцем, уже и подизносилась изрядно, и в мокрую погоду промокала мгновенно, да к тому же на холодную погоду вообще не рассчитывалась. А ни Шэд Бласс, ни Таня Ашфаль даже не задумывались в том, что обувкой-то следовало обеспокоиться заранее…

А когда Таня Серова осознала, что ходить-то ей, в общем, не в чем, она внезапно выяснила, что просто пойти в магазин и нужное купить невозможно — и это добавило ей печали. Вообще-то девочка Таня и так особых поводов для радости не имела (ну, кроме, разве что, постоянной заботы со стороны персонала госпиталя и особенно раненых), а теперь она совсем загрустила.

Но один парнишка из девятого класса, просто случайно заметивший «глубокую скорбь Тани дождливым утром», просто принес ей какие-то не зимние, но вполне себе приличные кожаные туфли:

— Белоснежка, мы тут с мамой поговорили… Вот, возьми, это от старшей сестры у нас туфли остались. Она-то их переросла, а мне по наследству их всяко не передадут. Ты бери, не стесняйся: в них хотя бы у тебя ноги не промокнут.

— Я даже не знаю…

— Если у тебя ноги промокнут, то ты простудишься и не сможешь за ранеными ухаживать! Так что бери и носи! А когда они тебе малы станут, то можешь их обратно отдать… если совсем они к тому времени не стопчутся.

— Спасибо, и маме от меня спасибо передай. А почему ты меня Белоснежкой назвал?

— Потому что тебя все так называют, а как тебя на самом деле зовут, я не знаю.

— Таня.

— А я ­– Федя, Спиридонов моя фамилия. Ну ладно, я побежал… Хотя вот еще что:у тебя ведь старая обувка какая-то была? Если она тебе больше не нужна… ведь у тебя младших сестер и братьев-то нет?

— Нет, а что?

— Просто у нас в школе много у кого с обувкой проблемы. Мы тут в комсомольской организации поговорили… мы-то сейчас быстро растем, много вещей малы становятся… в общем, у нас, у кого есть уже ненужная одежда или обувь, а младших, кому ее отдать можно, нет, то мы такие вещи собираем и отдаем тем, у кого с этим совсем плохо. А еще есть такая общая копилка — ну, у комсомольской организации школы есть — из которой мы оказываем особо нуждающимся школьникам помощь. Если вдруг одежду кому купить или обувку ту же… Мы все для этого деньги стараемся сами заработать: или на станции вагоны разгружать ходим, или металлолом собираем…

— Понятно. И по скольку денег вы в нее сдаете? Ну, в месяц. Я, конечно, сколько-то могу добавить, правда, боюсь, не очень много…

— Ты что? Я не об этом. В Горьком на Канавинском рынке очень хорошие валенки продаются, а Светка, у которой там тетка, туда на ноябрьские ехать собралась. Мы хотели Белявину из шестого класса валенки купить: у него отца убили, матери с троими трудно справляться, а если тебе вообще зимой ходить не в чем…

— Понятно. А сколько валенки стоят? И ты не знаешь, где можно ботинки зимние купить? Ну, с мехом внутри?

— Валенки в Горьком сейчас почти восемьсот рублей стоят. Только они без галош, а галоши, наверное, столько же стоят, только никто не знает где их продают. А ботинки — я не знаю. Может, во Владимире есть? Нужно на железной дороге спросить у машинистов.

— Ясно. Значит, с меня тысяча шестьсот: на валенки мне и на валенки этому Белявину, я тогда завтра принесу. Кому деньги сдавать, тебе или Светке? Только я ее не знаю…