– Опиши агента подробно.

Майор слушал меня и лишь иногда коротко что-то записывал.

– Теперь про встречу с власовцами.

– Я встречался только с одним – начальником штаба.

– Опиши его.

Я подробно, до мелочей описал внешность власовца.

– Подробно, до мелочей – весь разговор.

Все, что я рассказывал о переговорах, Бодров записывал.

– В город выходил?

– Никак нет, находился в доме у агента.

– Как добирался до своих?

Я подробно рассказал о поезде, мотоциклисте. Достал засургученный пакет.

– Это я у него забрал.

Бодров кому-то позвонил, явившемуся бойцу отдал пакет:

– К переводчикам, ответ жду незамедлительно! А ты продолжай!

И я подробно рассказал о госпитале в лесу и о том, как забинтовался, маскируясь.

– Это ты ловко придумал. Дальше.

Я пересказал всю свою эпопею – до момента встречи с особистом.

– Все?

– Вроде.

– Ну-ка, давай еще раз.

Эту манеру переспрашивать два, три раза, чтобы поймать на мелочах, на нестыковках я знал – изучали методы допроса в спецшколе. Я повторил все описание своего рейда снова.

– Хорошо, на сегодня хватит.

Кнопкой под крышкой стола Бодров вызвал сержанта:

– Проводите майора.

Я думал, меня отведут в прежнюю комнату, где я раньше – перед заброской – спал. Однако меня поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Самую настоящую – с заре-

шеченными окнами, с нарами, прикованными цепью к стене, чтобы арестованный днем лежать не мог, с глазком в двери – для надзирателя.

Я оказался в узилище в первый раз в моей жизни. Похоже, мне не доверяли. И это после трех лет службы, ранений. Одни только вылазки к немцам во время службы в разведке чего стоили! Да и направляясь в Гливице – так же, как и на обратном пути, – тоже шкурой рисковал. Словом, я не чувствовал за собой вины и мое содержание в камере считал обидным.

Лечь было нельзя – только если на холодный бетонный пол, потому я уселся в углу на корточки. Почти тут же открылось окошко в двери.

– Сидеть не положено.

Я сорвался:

– А не пошел бы ты! Сказать, куда?

Окно захлопнулось.

В обед меня покормили: жиденький супчик, перловка с куском жареной рыбы, почти бесцветный чай и два кусочка хлеба. Есть хотелось, и я съел все. С сожалением вспомнил о брошенном ранце с оставшимися в нем немецкими консервами.

Вечером принесли скудный ужин, на ночь надзиратель отомкнул цепь, опустил нары.

– Отбой!

И на том спасибо. Я улегся на голые доски, а в голову лезли разные мысли. Что я сделал неправильно? Если я арестован, то почему не предъявляют обвинение?

На следующий день меня снова вызвали на допрос – беседой это назвать было нельзя. Вместо Бодрова за столом сидел незнакомый мне старший лейтенант.

– Ну что, Колесников, будем признаваться?

– В чем?

– Как с немцами снюхался!

– Бред!

– Тогда объясни, как ты, видя фаустпатрон в первый раз, смог с первого выстрела подбить из него бронемашину?

– Вот скажи, старлей, ты из нагана стрелять умеешь?

– А как же!

– А если тебе в руки попадет незнакомый пистолет или револьвер, выстрелить сумеешь?

– Думаю – да.

– Вот и я выстрелил, когда приперло. Броневичок этот

по дороге за мной шел. На башне – пулемет. Меня поворот дороги выручил, иначе – шлепнули бы меня. А так – я их опередил.

– Складно говоришь! Только я и не таких раскалывал!

– Да ты мне объясни, в чем моя вина?

– Вопросы здесь задаю я! А вина твоя тебе известна – не смог уговорить власовцев сдаться.

– Как же я их к этому склоню, если их маршем на запад отправили?

Старлей подошел ко мне, поправил лампу на столе, чтобы светила прямо в глаза:

– Лучше признайся сам!

Он повернулся, собираясь снова сесть за стол, и вдруг неожиданно, ногой, выбил из-под меня стул. Не ожидая такого, я упал. Поднялся, преодолевая боль в плече от удара о бетонный пол и, стараясь казаться спокойным, спросил:

– Что у тебя за манера допрос вести?

– Я с врагом цацкаться не буду! И не тебе меня учить, как допросы вести. Даю тебе два дня. Надумаешь признаться – сообщишь надзирателю.

Уже когда конвойный за мной пришел, старлей бросил:

– Не сознаешься – по-другому говорить будем! Пшел отсюда!

Похоже, ситуация ухудшается, коли угрозы пошли. Правда, пока это только слова.

Прошел день, два, неделя… Меня на допросы не вызывали. Появилось ощущение, что обо мне просто забыли. Эх, товарищи мои сейчас воюют, а я здесь прозябаю. Сучков небось думает, что мне хитроумную операцию поручили, а я в камере сижу. Обидно до слез.

Считая дни, я ногтем делал царапины на стене.

Пролетела вторая неделя, третья… Слышал я раньше мельком, что есть такие узники в спецслужбах – годами без вины сидят. Но как-то слабо верилось. А теперь и к себе примерил. Неужели победу в камере встречу, как уголовник, отнявший у старухи хлебную карточку, а не как воин, внесший в эту победу свою, пусть и малую, лепту? И поговорить в одиночке не с кем, а я привык жить среди людей – в движении, активно. А в камере я видел лишь надзирателей при раздаче пищи. Не один раз я спрашивал о сводках Совинформбюро – меня интересовало положение на фронтах. Но надзиратели лишь бросали немногословное: «Разговаривать с подследст-

венными не положено». Вот так. Я не майор СМЕРШа, а подследственный.

Наконец загремели ключи в замке, и надзиратель гаркнул:

– Колесников, на допрос!

Ну хоть какое-то разнообразие в унылой жизни!

На этот раз меня завели в кабинет Бодрова. Войдя, я встал у двери, руки – за спиной. Усвоил уже арестантские привычки.

Бодров поднял голову от бумаг, которые лежали перед ним, отложил в сторону ручку:

– Садись, Колесников. Для тебя хорошие новости.

Я стоял и молчал.

– Наша Рабоче-Крестьянская Красная Армия освободила Гливице, и наши сотрудники допросили агента Эльжбету.

– Тоже в тюрьме?

– Смотри, какие мы обидчивые! Она подтверждает твои слова.

– Кто бы сомневался.

– После возвращения из дальнего тыла, учитывая, что ты действовал там в одиночку, положена проверка. Пойдем.

Майор завел меня в знакомую комнату, достал из шифоньера мою форму – ту, в которой я приехал в Москву.

– Переодевайся.

Я снял форму рядового и надел свою, офицерскую. С некоторым удовольствием опоясался ремнем. Форма без ремня уже и не форма, а в камере у меня был ремень брезентовый – солдатский отобрали сразу.

Натянул сапоги – свои, хромовые, вместо кирзовых. И почувствовал себя почти человеком. Почти – потому как все еще был без документов и наград.

Правда, документы и награды Бодров мне вернул в своем кабинете, достав их из сейфа. А пистолет мой повертел в руках, взглянул на меня и снова убрал его в сейф.

– Верни пистолет – это личное оружие. Не ты мне его давал, не тебе и забирать.

– Здесь я решаю.

– Так я уже не подследственный, обвинение с меня снято?

– Конечно.

– Я бы хотел написать рапорт о переводе в действующую армию. На фига мне такая служба, на которой после выполнения задания в камеру сажают?

– Дурак ты, Колесников. Написать можешь, но не советую.

Я сел за стол, взял ручку, бумагу и написал рапорт.

– Знаешь, майор, кадровые вопросы я решать не правомочен. Твой рапорт передам по начальству. Жить пока будешь на первом этаже, в офицерском общежитии. Думаю, вопрос решится быстро.

Вызванный сержант проводил меня вниз, доложил дежурному лейтенанту. Я завалился на койку. Службу в зафронтовой разведке я представлял себе по-другому.

Вечером поужинал в столовой со всеми и – спать. Как же это хорошо, когда не гремит вечером «кормушка», когда надзиратель на отмыкает цепь на нарах, когда есть одеяло и подушка.

Выспался по-человечески. А уже утром посыльный снова вызвал меня к Бодрову.

– Твоему рапорту, Колесников, был дан ход – он удовлетворен. Склад помнишь, где немецкую форму получал?