– Колесников! Рад тебя видеть живым и здоровым! Ты как здесь?

– Из госпиталя вернулся.

– Ну-ка, пошли ко мне, поговорим.

Мы зашли в кабинет. Надо полагать, звание и должность «Сидоров» имел немалые, раз в штабе у него кабинет отдельный был.

– Документы давай.

Он прочитал мою справку и удивился:

– Так тебе после ранения отпуск положен, чего в расположение явился?

– Некуда больше податься, товарищ… э…

– Подполковник.

– Да уж догадался, что не «Сидоров».

– Ситуация такая была. Вот что, Колесников. Поставить в строй я тебя не могу, тебе еще сил набраться надо. Давай-ка ты пока преподавателем поработаешь – курсантам боевой опыт передавать надо. На практические занятия в поле выходить не будешь. Идет?

– Так точно, товарищ подполковник, согласен.

На занятиях с курсантами я объяснял, как лучше маскироваться на местности, как переходить передовую, брать «языка». В учебниках ведь не все пишут, «наставления» по службе и инструкции не передают мелочей и нюансов, а они для диверсанта и разведчика очень важны.

В середине января 1943 года вышел Приказ наркома обороны И. В. Сталина о введении погон. Петлицы со знаками различия отменялись.

После революции 1917 года погон на военной форме не было – большевики отрицали их, как символы старой влас-

ти, царской России. Страшные реалии Отечественной войны потребовали поднять у солдат и командиров дух патриотизма, упрочить их любовь к Родине на примерах исторической славы героев России, русского оружия. Возврат погон на советскую военную форму, а также учреждение ордена Отечественной войны, орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского позволяли перекинуть исторический мост от Российской армии к Красной Армии. И на этом руководство страны не остановится. Как я знал по истории, в 1943–1944-е годы учредят орден Славы, ордена Богдана Хмельницкого, Ушакова.

Вскоре к нам поступили новенькие погоны. Мои сослуживцы кинулись с энтузиазмом доводить форму до кондиции. Необычно было видеть своих сослуживцев в старой форме и с пришитыми погонами. Я сам с удовольствием пришил погоны на гимнастерку – с одним просветом и двумя звездочками. Кажется, в русской армии такие погоны были у подпоручика. Второй раз в жизни я стал лейтенантом.

Мне вспомнился выпускной вечер еще в той жизни, после окончания танкового училища. Вот так же мы меняли курсантские погоны на первые офицерские, потом обмывали по старой армейской традиции звездочки – бросали их в рюмку с водкой, водку пили до дна, а звездочки ловили ртом. Преподаватели косились, но делали вид, что не замечают вольности. Сами были такими же, так же звездочки обмывали. Но скажу откровенно – такой радости, даже восторга, как в первый раз, больше уже не было. Старшего лейтенанта потом получил, обмывал третью звезду с друзьями, но того щемящего, первого чувства уже не испытывал.

Месяц отпуска пролетел быстро в занятиях с курсантами. Я чувствовал себя уже лучше, бедро побаливало, ныло на перемену погоды, а к тупой и постоянной боли в животе я уже как-то привык или, скорее, свыкся с ней.

При выписке в госпитале, когда военврач оформлял документы, мне предлагали комиссоваться, только я настоял на продолжении службы. Чего мне на гражданке делать, когда идет война? По моим понятиям, мужик должен быть там, где трудно, где решается судьба страны. Пусть мой вклад невелик, но из таких вот маленьких побед над врагом и куется общая победа. К тому же родни у меня нет, дома нет – куда податься, если из армии комиссуют? Армия и есть мой дом, моя семья.

В начале февраля меня вызвали к подполковнику, моему

старому знакомому – «Сидорову». Как я потом узнал, фамилия его была, конечно, не «Сидоров» – это был оперативный псевдоним. Настоящая фамилия подполковника была Сучков. При заброске во вражеский тыл разведчик не идет под своей настоящей фамилией. Я тоже менял фамилию на псевдоним при заброске, и даже не один раз.

Я вошел, встал по стойке «смирно» и представился:

– Лейтенант Колесников по вашему приказанию прибыл.

– Садись, лейтенант. Мы не в армии, не надо так тянуться и сверлить меня глазами. Солдафонства, тем более показного, не люблю. Работа разведчика, впрочем, как и контрразведчика, – она не муштры требует, а глубокого мыслительного процесса. Если разведчику стрелять приходится – это плохо, стало быть, не додумал где-то.

Я молчал. Меня вызвали не для комментариев. Начальство – оно поговорить любит, и чтобы аудитория была.

– Давно я знаком с тобой, Колесников. После твоего возвращения из госпиталя не раз присматривался к тебе – не скрою.

Подполковник походил по кабинету.

– Вот что, лейтенант. То, что я тебе сейчас скажу, должно остаться сугубо между нами. Хотя и знаю – ты и не из говорливых. Скоро будет образовываться новая структура – отпочковываться от НКВД. О ее составе, численности и задачах пока рано тебе говорить. Я начинаю подбирать себе людей. Сам понимаешь – дело наше деликатное, секретное и не для белых перчаток. Я должен быть твердо уверен и полностью полагаться на тех, с кем буду служить и делать общее дело. Не исключено, что на первых порах трудно будет, поскольку дело новое, опыта недостаточно. Мне можно на тебя рассчитывать или останешься в Особой группе?

Я не раздумывая, кивнул:

– Можно – в новом деле всегда интересно себя попробовать.

– Девка попробовала. Я ведь тебя не в теплое место зову – на печи лежать да калачи есть.

– А что, в Особом батальоне лучше? Меня ранило не в нашем тылу, и я не с дизентерией в госпиталь угодил.

– Ну-ну, не кипятись. Это я так, к слову сказал. Как здоровье? На службе никто скидок на старые раны делать не станет.

– Я и не прошу делать мне скидки.

Сучков вновь прошелся по кабинету, остановился передо мной.

– Ты вот что скажи мне, Колесников. Ты ведь ранен уже второй раз?

– Так точно, в госпитале в Вязьме лежал.

– А в личном деле справки о ранении нет. Почему?

– Тогда ведь документы так у старшины и остались, когда я вас с «товарищем Ивановым» в немецкий тыл выводил. Сами знаете, когда во вражеский тыл идешь, документы и награды сдавать положено. А в часть свою я потом так и не вернулся. Так в госпитале же запись есть.

– Хм, проверим. Еще два месяца преподавателем побудешь – у тебя хорошо получается. Пока это в моей власти, придержу тебя здесь. Все, лейтенант, свободен, а о нашем с тобой разговоре – никому.

– Так точно!

Я шел по коридору и размышлял. Вероятно, мое личное дело Сучков изучал внимательно, раз такую неувязочку обнаружил. И вдруг я замер, меня пробил холодный пот. Вот это я косяк впорол, да еще какой! По документам я Петр Колесников. После госпиталя сделал глупость – заявился в Ярославль. А ведь формально, по документам, я – муж Лукерьи. Муж, самый близкий ей человек, а она меня не узнала. Если начнут проверять глубоко, досконально, с женой побеседуют – мне конец. Пришедшую домой похоронку можно объяснить неразберихой первых месяцев войны, ошибкой писаря в штабе – да мало ли чем еще.

Я лихорадочно начал вспоминать, говорил ли я кому-нибудь о поездке в Ярославль. Нет, в батальоне – никому. От сердца отлегло. Но все равно неувязочка остается. Лукерья в военкомат ходила, в собес. Могли записи в документах остаться. По ярославским бумагам я погиб в 1941 году, а я – в Москве, живой, и с документами погибшего. Если я муж, то почему жена меня не узнала? Почему в Ярославль поехал, если я не родственник тем Колесниковым, и еще – почему Лукерье Сергеем назвался? Если копнут – я пропал. В сказку о переносе во времени никто не поверит. Я уже достаточно прослужил в системе НКВД, чтобы не знать их методов работы.

– Ты чего здесь стоишь? – удивился писарь из штаба. – Туда иду – стоишь, обратно иду – стоишь, и все на одном и том же месте.

– Да это я так, думаю.

Писарь недоуменно пожал плечами и пошел дальше.

Как в бреду я дошел до казармы и улегся на койку. Прикидывал разные варианты, но так ничего и не решил. В итоге плюнул на все – пусть идет, как идет. В конце концов, у меня уже есть небольшой авторитет, да и на предателя я не похож. Хотя Блюхер, Тухачевский и Якир предателями тоже не были.