Мужик как будто услышал сказанное в его адрес – захрипел, обмяк и испустил дух.

– Сержант, иди пиши объяснительную и – свободен.

Через час я уже шагал к своему взводу. В первый раз я увидел диверсанта или предателя. Как-то не таким я представлял себе врага в нашем тылу. По мне, так лазутчик или диверсант должен был быть обязательно молодым и тренированным. А тут – внешне тщедушный мужичок за обстановкой у передовой наблюдает. Да опасный – чуть меня не порешил. И ведь мелочь мужика подвела!

Утром – затемно еще – я оделся в масккостюм, срезал финкой веточки с дерева и, воткнув в сетку, направился на передовую. Прошел траншею, выбрался на нейтральную полосу. Там, метрах в пятидесяти от наших окопов, воронка была от авиабомбы, и довольно больших размеров. В ней я и решил обосноваться на сегодняшний день. Чем удобно в воронке? Надоело наблюдать за вражеским передним краем или тело затекло от неподвижной позы – сполз к центру и разминайся. Никто тебя не видит, а убить может лишь прямое попадание мины. Так ведь известное дело – снаряды дважды в одно и то же место не попадают.

Рассвело. Я выбрался на скат воронки, уложил винтовку на мягкий грунт, выброшенный взрывом, и стал осматривать

позиции. За те несколько дней, что я был на этом участке, я изучил все особенности передовой.

Неожиданно для меня сзади – в нашем тылу – раздалась пушечная пальба. Первой мыслью было: «Немцы прорвались». А когда на немецких позициях стали густо рваться снаряды, я понял, что это наши артподготовку ведут. В самом деле, на позициях врагов бушевал огненный ад: вверх летела земля, рушились укрепления, на месте дзотов зияли воронки. Затем сзади взревели моторы, и через позиции нашей пехоты пошли в атаку наши танки, обдавая меня едкими выхлопами.

Несколько минут на немецких позициях не было движения – они явно не ожидали артналета и последующей атаки. Как же – пятились мы все время, едва удерживаясь на позициях. Немцы же все время наступали и не сомневались, что так будет и дальше. Откуда у русских могли взяться силы и техника?

Враг очухался, когда наши танки с десантом были уже на середине нейтралки. Захлопали противотанковые ружья, застрочили пулеметы.

Я шарил оптикой по немецкой передовой. После огневого шквала она изменила очертания. Вот позиция противотанкового ружья. Немцы использовали их только на начальном этапе войны, где-то до января 1942 года. Были это в основном чехословацкие ружья – слабенькие, способные пробить только тонкую броню устаревших и легких танков. Затем с 1942 по 1944 год для борьбы с танками использовали только противотанковые пушки. А с конца 1944 года у немцев появилась новинка – фаустпатроны, своего рода одноразовые гранатометы. В городских боях очень эффективное оружие, особенно в умелых руках. Наши войска таких средств не имели. Танкисты фаустников опасались, а пехота наша расстреливала их на месте, наряду с эсэсовцами. Впрочем, зная это, они в плен почти не попадали, дрались до последнего.

Навел я прицел на первого номера расчета, и только он голову немного приподнял, всадил ему пулю. В прицел было видно, как второй номер оттащил убитого в сторону и лег за ружье сам. Я и его отправил вслед за первым номером.

Меж тем немцы ухитрились поджечь несколько наших танков, и теперь они чадили на поле боя, мешая прицельной стрельбе.

Временами из-за дыма было плохо видно, что происходит на вражеских позициях. Оттуда доносилась интенсивная винтовочная и автоматная стрельба. Когда она ослабла, появи-

лись наши раненые. Кто-то брел сам, кого-то вели: понятное дело – войны без убитых и раненых не бывает.

Через какое-то время стрельба стихла. Мне было интересно – одолели наши врага, продвинулись в глубь оккупированной территории или атака захлебнулась?

Появились «юнкерсы». Они встали в круг и поодиночке вываливались из него, пикируя и сбрасывая бомбы.

Я сполз в центр воронки. Мне оставалось только пассивно, в бессильной злобе наблюдать за бомбежкой. Нет, так не пойдет!

Я поднял винтовку. В оптику был виден вращающийся диск пропеллера и кабина пилота за ним. Так, где у него уязвимые места? По стеклу стрелять не было смысла – оно бронированное, и от винтовочной пули даже трещины не появится. Зато под капотом мотора проглядывался воздухозаборник. Похоже, там находился радиатор.

Я выставил оптику на триста метров, прицелился и дважды выстрелил, пока самолет был в пике. Сбить я его не сбил, но когда «Юнкерс» вышел из пике и стал набирать высоту, за ним потянулся след. «Юнкерс» в круг не встал, а со снижением ушел на запад. Пусть всего лишь повредил, но душе радостнее – не весь бомбозапас самолет сбросил.

Ничего, фрицы, будет и на нашей улице праздник! Это я точно знал. Россия – не Европа, триумфального марша победителя, как в Париже, вам точно не светит.

Трудно, конечно, сейчас приходится перестраивающейся на ходу военной промышленности. Танков, самолетов, пушек не хватает, к тому же – солдаты не обучены, у командиров опыта нет. И – растерянность, неразбериха. Ничего, все это пройдет, и в 1945 году армия наша будет самой мощной, закаленной в боях и с неплохим вооружением, которого будет в достатке. Но это знал я, а в душах командиров и бойцов царила сумятица, страх даже – удастся ли Родину защитить, Москву не сдать? У всех такие черные мысли были, только вида не подавали да не делились своими сомнениями ни с кем. Напишут донос, проявив «бдительность», в органы, а те запросто пришьют «малодушие и неверие в силу РККА».

Бомбардировщики улетели, осела поднятая взрывами пыль.

Я выбрался на край воронки и через прицел осмотрел немецкие позиции. Там были видны вражеские пехотинцы. Стало быть, так мощно начатая атака свежего полка все-таки захлебнулась. Жаль!

Я прицелился в голову неосторожно высунувшегося немецкого солдата, выстрелил. Повел винтовкой вправо. В это время рядом со мной упал на землю воин.

– Эй, осторожнее, прицел собьешь.

– Как разговариваешь с сержантом госбезопасности?

– Может, мне еще по стойке «смирно» встать? Так я сам сержант. Не мешай.

Я поймал в прицел голову в немецкой каске, нажал на спуск. Голова дернулась и исчезла в траншее. Я достал финку из ножен, сделал еще две зарубки на прикладе.

– Ты, что ли, сержант Колесников?

– Я.

– Ты задержал подозрительного мужчину – я рапорт читал.

– Было такое. Не обыскал я его при задержании, он с ножом на меня кинулся, я и выстрелил в него.

– Ты ведь его не сразу убил, к штабу его еще живым принесли?

– Так точно, мне еще двое из патруля помогали.

– Я не о том. Припомни – когда ты его вел или когда раненым его несли, он не разговаривал?

– Да нет, не было такого. А что?

– Акцента у него не было?

– Нет, по-русски чисто говорил.

– Ну-ну, желаю успехов, воюй.

Сержант поглядел на приклад винтовки с зарубками, поцокал языком и по-пластунски уполз к нашим окопам.

Хм, для этого надо было ко мне на позицию по полю ползти? И ведет себя нагловато, подумаешь, сержант! Цаца какая – не генерал, чтобы я перед ним во фрунт тянулся.

Вечером я рассказал о происшедшем лейтенанту Кравцову.

– Ты вообще поосторожнее с особистами, они каждое слово против тебя обернуть могут.

– Перед кем тянуться-то? Он сержант и я сержант.

Кравцов посмотрел на меня изумленно:

– Ты же вроде кадровый?

– Так точно.

– Тогда знать должен, что у НКВД звания не соответствуют армейским. Сержант госбезопасности приравнивается к армейскому лейтенанту, а ихний лейтенант – к армейскому капитану. Ну а майор – так нашему комбригу соответствует.

Я был потрясен – этих тонкостей я не знал. В знакомой мне по действительной службе современной российской армии такого не было, да и с госбезопасностью мне сталкиваться не приходилось. Чуть не прокололся, едва не послав сержанта в воронке на три буквы по известному адресу. Я-то думал, что разговариваю с равным по званию. А энкавэдэшник наверняка решил, что в период боя я был просто возбужден, а потому груб. Снизошел, значит!