Показался агент. Матвей узнал его по описанию информатора. В полувоенном френче, куртка с каракулевым воротником, в правой руке портфель. Встал у края тротуара, голову поднял, вроде Исаакиевским собором любуется. Этим только внимание привлекает. Церковь после Октябрьского переворота объявили вне государства, опиум для народа, по выражению партийного вождя. Никто из чиновников или партийных деятелей в церковь не ходил и не заглядывался на великолепную архитектуру. Напряжение нарастало. Матвей на часы посмотрел. До встречи пять минут, если дипломат будет точен.

К тротуару подкатила машина, на крыле маленький флажок Эстонии. Из машины вышел господин в черном костюме-тройке, поверх наброшено легкое пальто. Не обратил внимания Матвей, что руки в рукава не продеты. Поздоровался секретарь консульства с агентом, шляпу приподнял. Самый напряженный момент – получит ли от агента пакет, сверток? Секретарь достал из внутреннего кармана пальто бумажный сверток, передал агенту, взамен взял другой и сунул в карман. Есть! Передача состоялась! Матвей выскочил из парадного, помчался к агенту и секретарю. Всего-то сделать двадцать шагов. К машине бежали чекисты, с других точек. Но секретарь оказался очень хитер и предусмотрителен. Увидев бегущих к нему в штатском молодых людей, понял – засада. Сделал движение плечами и пальто упало на тротуар. Секретарь сделал шаг в сторону. Теперь хоть двадцать свидетелей призови – скажет, что пальто не его, подброшено, провокация. Подбежали парни, сразу защелкнули наручники на секретаре и агенте. Шофер дипломатической машины тронул машину. Задерживать ее оснований не было. Все же нашли пару свидетелей, которые подписали протокол, что пальто лежало на тротуаре, а на мужчине верхней одежды не было. И про пакеты у агента и в кармане пальто тоже указали. Теперь только одна зацепка будет – дактилоскопия во внутреннем содержимом пакетов.

Задержанных доставили в ОГПУ, тут же «откатали пальчики», стали допрашивать.

Ростфельдт факт встречи отрицал.

– Я остановился спросить дорогу у прохожего, – с сильным прибалтийским акцентом заявил он. – И ничего противозаконного не совершил. Требую генконсула моей страны и заявляю протест.

– Обязательно генконсула известим, – заверил его Матвей. – Только результата экспертизы дождемся.

Ростфельдт заметно нервничал. Для него это провал. В лучшем случае выдворение из страны пребывания и крест на службе в разведке. Одна надежда избежать суда и тюрьмы – дипломатический паспорт.

Сразу схлынуло напряжение последних дней. Задержанных поместили в следственный изолятор при ОГПУ. Очень важно было получить результаты дактилоскопии. Сотрудники писали бумаги. Оперативное, оно же следственное дело, должно быть оформлено по всем правилам, консульство привлечет наверняка ушлого адвоката, который будет цепляться к каждой неточности.

От того, что ночью не выспался, волновался, голова была тяжелой. Решил выйти на улицу, на четверть часа, прогуляться, подышать свежим воздухом. Здание ОГПУ близко от Финского залива, ветерок доносит воздух, насыщенный морской солью. Недалеко от ОГПУ и Адмиралтейство и штаб округа, на тротуарах и военные и моряки часто встречаются, да в форме непривычной. Только ввели постановлением СНК форму, одинаковую для красноармейцев и командиров, но без погон. Звания на петлицах, непривычно для глаза. Форму в армии и на флоте за короткое время меняли уже третий раз. Штабистам и политработникам хотелось, чтобы форма дешевой была в массовом пошиве и на униформу императорской армии не походила.

Прогулялся, видимо, сказался свежий морской воздух, головная боль и тяжесть в затылке ушли. Повернул обратно, уже взялся за ручку массивной двери ОГПУ, как сзади крик.

– Сатрапы!

Обернулся. Пьяный матрос, флотский старшина, на тротуаре покачивается, револьвером размахивает. По большей части Октябрьский переворот в Петрограде выполнен силами матросов кораблей, стоявших на Неве, флотского экипажа Кронштадта. А после восстания весной 1921 года в Кронштадте и крепостях Финского залива большевики во флотской поддержке разочаровались. Многие береговые и корабельные экипажи были расформированы. К тому же многие моряки поддерживали идеологию анархистов и эсеров. Вот и этот матрос заорал:

– Анархия – мать порядка! Профукали революцию!

И выстрел вверх. Матвей вперед шагнул.

– Прекратить стрельбу! Оружие сдать!

Матрос дважды выстрелил Матвею в грудь. Матвей упал, лишившись сознания. Из дверей ОГПУ уже выбегала охрана. Увидев своего сотрудника, лежащего на земле, в крови, начали стрельбу по матросу. Он уже упал и не дышал, а они палили, пока не кончились патроны.

Очнулся Матвей в палате. Открыл глаза – белый потолок, скосил глаза вниз – грудь забинтована. Сразу вспомнился матрос. Да, пожалел Матвей его, поддатый изрядно, дурь прет. А надо было стрелять в плечо, обезоружить. Добежать и обезвредить уже явно не поспевал. Но все же ранен, жив. В палату вошли врач и медсестра в белых халатах.

– Как себя чувствуете?

– Живым.

– Ага, чувство юмора сохранилось. Долго вы без сознания были. Но полагаю, на поправку отныне пойдете. Машенька, позвоните его родителям, сообщите радостное известие.

Что-то не так. Какие родители? Отец умер, Матвей его сам хоронил. Или доктор не так выразился? И почему только родителям, а про жену Сашеньку не упомянули? Ладно, все мелочь, разрешится, главное – жив! Сразу вспомнился Ростфельдт. Судили или выслали из страны? Неужели отвертелся?

Вошедшая медсестричка сделала уколы, и Матвей уснул. Уснул, а не впал в беспамятство. Утром попытался повернуться на бок, но грудь пронзила боль. И на спине лежать уже нет сил, мышцы затекли. Мед-сестричка внесла завтрак – кашу в тарелке, компот.

– Соскучились по еде?

– Еще как!

Но ел не сам, сестричка кормила с ложечки. Около полудня санитарка спросила:

– К вам посетители. Пускать?

– Обязательно. Только взбейте подушку, чтобы голова повыше была.

Санитарка приподняла головной конец кровати. Матвей попробовал заглянуть в окно. Вдруг увидит знакомые дома, определит, в какой больнице находится?

– А где я, в какой лечебнице?

– В Обуховской.

Больницу эту Матвей знал. Старейшее лечебное учреждение города.

В палату, где Матвей находился один, вошли двое посетителей в наброшенных на плечи белых халатах для посетителей. Мужчина сильно был похож на отца Матвея, Павла, только в молодости, каким его помнил Матвей. А женщина незнакома. Но именно она бросилась к кровати, села на стул, осторожно взяла Матвея за руку.

– Ну, здравствуй, сын! Изменился-то как! И то сказать – двадцать дней в коме после ранения и операции.

Да, припоминал Матвей, что в него матрос-анархист стрелял. Но почему эта женщина называет его сыном? Решил промолчать, потом разберется. Мужчина, похожий на отца, встал с другой стороны кровати.

– Нас на пять минут пустили. Говорят – слаб еще. Слава богу – жив! А что похудел, так мясо нарастет. Что тебе принести в следующий раз, сын?

– Ничего, со службы звонили?

– А как же! И не раз. Спрашивали – не надо ли чем помочь? Кстати, бритву тебе принести? А то оброс сильно.

Матвей приподнял руку, провел по лицу. И в самом деле зарос, чего обычно не делал. На службе, что царской, что советской, борода не поощрялась, только у казаков дозволялась. А у военных – усы.

– Принеси.

– Вот и славно.

Вошла санитарка.

– Попрошу покинуть палату. Доктор не велел надолго, слаб еще пациент.

– Хорошо, хорошо. Завтра можно?

– Ненадолго.

Женщина наклонилась, поцеловала Матвея в щеку, а мужчина деликатно пожал руку. Переглянулись и ушли. А Матвей в недоумении. Кто такие? Родня?

Когда медсестра пришла со шприцем делать уколы, спросил ее:

– А какой сегодня день, месяц, год?

– Без сознания вы были долго. Сегодня 25 января две тысячи двадцать первого года.

Матвею показалось: ослышался.

– Повторите, не расслышал.

Медсестра повторила в точности, это что, с момента ранения прошло сто лет? Такого не может быть! Голова кругом пошла. А как же жена Сашенька, служба в ЧК, а потом в ОГПУ?