В первый день отпуска помимо продажи дома пришлось решать параллельно с подготовкой к свадьбе кучу дел хотя и мелких, но обязательных. Отдать долги, забрать долги. Не стоит оставлять за спиной обиженных на тебя людей. Даже если сюда мне уже никогда не вернуться.

И конечно — пациенты. Куда от них деться сельскому медику? Разве что пользовать их пришлось практически на бегу.

Только к ночи и приткнулся, усталый, на свою медную кровать. Никак не ожидал, что будет столько дел, и все срочнее срочного.

Наталия Васильевна весь этот день провела дома за кройкой и шитьем, подгоняя по фигуре обновки от Шапиро и перетряхивая мои сундуки.

И стирку всю взяла на себя.

И ужин для меня приготовила, лапочка.

А вот в постели удивила, произнеся суровым голосом:

— Завтра ты перед Богом и людьми станешь моим мужем, и, как мне ни жаль, но «половые эксперименты» нам придется прекратить.

С меня весь сон слетел разом.

— Это с какого-такого бодуна?

— А ты разве не понимаешь? — Милосердная сестра сделала круглые глаза.

— Нет, — ответил ей искренно.

— Я, как хорошая христианка, обязана покаяться завтра на исповеди о наших «половых экспериментах». Отбыть епитимью, которую на меня наложит батюшка, и больше так не делать, ибо грех, который отпущен на исповеди, при повторе становится большим грехом, так как я уже покаялась в нем перед Богом и обещала больше так не грешить.

Редкие слезы покатились по ее щекам.

— Я же говорила, — продолжила она срывающимся голосом, — что и без свадьбы нам хорошо. Да, наши отношения — блуд. Но в нем покаяться можно будет когда-нибудь потом. А теперь придется уже утром.

Она такая разнесчастная сидела на кровати в одной ночной сорочке, что мне ее стало жалко. Но в то же время намного больше было жальче себя, которого грозились прямо завтра посадить на скудный любовный паек в миссионерской позе. И я отчаянно пытался найти выход из этой, казалось бы, безнадежной ситуации.

— С блудом мне все понятно, — ответил я, цепляясь за убегавшие мысли. — Но разве Христос предписывал заниматься сексом только в определенной позиции?

— Каким сексом? — не поняла Наталия Васильевна.

— Секс релейшнс, — ответил я ей на автомате. — Половые отношения по-английски. А коротко — секс.

— Не знала, — пожала красивыми плечами баронесса.

— Так что там о позициях в половых отношениях народа и церкви? — настаивал я на четкой терминологии.

— Предписана всего одна позиция для супругов: он — сверху, она — снизу, — выдавила из себя милосердная сестра.

— Кем предписано? — настаивал я.

— Церковью. Так меня перед первой свадьбой наставляли.

— Ага… — ухватился я за лучик света в темном царстве полового мракобесия. — То есть предписано это ЛЮДЬМИ, так?

— Выходит, так, — согласилась со мной моя невеста.

— А что по этому поводу сказал Бог Живой? — требовал я от нее ответа.

— Не помню, — ответила она и с отчаянием добавила, повысив голос: — Я действительно этого не помню.

— А мы вот проверим, — вскочил я с кровати, чмокнув невесту в податливую щеку.

— Как? — удивилась она.

— Просто. По Священному писанию.

Встал с кровати, дошел до буфета, вынул оттуда синодальное издание Нового Завета с молитвословом и протянул этот томик баронессе.

— Найди это здесь. В словах боговдохновенных, — подпустил в голос торжественности.

Знал бы, во что это выльется, хрен бы стал провоцировать баронессу на такую разводку. Полночи, вместо того чтобы наслаждаться друг другом в «половых экспериментах», в последнюю, как выяснилось, дозволенную для них ночь, сидели за столом у керосиновой лампы два дурных полуночника в исподнем и торопливо в четыре руки листали Библию в поисках православной Камасутры.

В этом времени никто, кроме нескольких продвинутых товарищей, не знает, что идеология важнее всего. Во всем. Вот и тратил я время на идеологическую обработку женщины начала XX века, а то действительно заставит меня Наталия Васильевна трахаться миссионерским бутербродом. Силы воли ей не занимать при определенном идеологическом настрое.

Перекопали мы весь Новый Завет, включая Апостольские послания, и ничего, кроме осуждения блуда, не нашли. Никаких рекомендаций по позе, в которой Бог велел «плодиться и размножаться».

Из Ветхого Завета пришли на ум только осуждения Онана и гомосексуализма. Больше ничего в наших памятях не отложилось.

Припомнив судьбу Содома и Гоморры, я вдруг ясно осознал, что Господь Бог — гомофоб. Таким образом, вся толерастия двадцать первого века дана нам от Антихриста.

Общий консенсус был найден с третьими петухами. Завтра каяться будем только в блуде, в котором мы прожили последние дни. Без какой-либо конкретизации. Нечего престарелому отцу Мельхиседеку устраивать эротическое радио в две программы.

Венчание в храме прошло как предписано. Не длинно, не коротко, в самый раз. Отец Мельхиседек, как тонкий психолог, чувствовал настроение паствы очень хорошо. А паства уже активно чесала носы в предвкушении дармовой выпивки.

Да и на исповеди не стал он устраивать мне инквизиции, удовлетворившись лишь именным перечислением повседневных грехов, среди которых мы с баронессой запрятали слово «блуд». Отпустил нам грехи и велел идти и больше не грешить. Даже без епитимьи.

Между исповедью и венчанием мы свезли все, что нам пригодится в дороге, на Тришкино подворье, где уже стояли наши лошади и плетеный тарантас.

По ходу пьесы уговорили Тришкину жену постелить нам на сеновале. Чтоб ночью не стеснять никого.

— Да не по-людски это как-то… — удивилась та, — в первую брачную ночь — и на сеновале? Будто у вас дома нет.

На что ей было с апломбом заявлено, что дома у нас уже нет — этот дом уже ее, а на сеновале нам нравится.

Пожав покатыми плечами, крестьянка понесла в руках свой большой живот в избу — подавать нам обед.

Венчался я в парадном мундире полкового фельдшера, с медалями и погонами кандидата на классный чин. Для селян и широкая «сопля»[768] вдоль погона — признак большого начальника. Отставных унтеров на все село — раз-два и обчелся.

Наталия Васильевна стояла перед аналоем в скромном платье с белым передником и косынке сестры милосердия. В том наряде, в котором я ее встретил здесь.

Шафером с моей стороны выступал Трифон. Над баронессой в реянии ладана венец держала попадья.

Не поскупились односельчане и на зерно, которым нас обсыпали при выходе на паперть — для лучшего плодородия чрева женщины, которая несколько минут назад перестала быть баронессой.

А звонарь даже в колокола ударил по такому случаю. В надежде на лишнюю чарку.

За столом праздничным мы чинно просидели до тех пор, пока гости не стали упиваться. Все же два с половиной ведра[769] водки для редко пьющих сельских тружеников — это очень много за один раз. Мужик русский — вынужденный трезвенник, иначе с голоду помрет. Пьет он на редких праздниках, да еще когда на ярмарке расторгуется. Зато сразу в умат. В лохмуты. И для достижения такого состояния много на грудь принимать ему не требуется. Нет той привычки к спиртному, как, к примеру, у городских холодных сапожников или хохлов, привычных к шинку, которых в великорусских деревнях отродясь не было.

Как только разговоры за столом потеряли четкость речи, так мы с женой и слиняли потихонечку на Тришкино подворье.

Золотых десяток в моем кармане осталось ровно восемь.

Ночь прошла уже не в таком безумном исступлении чувств, как раньше. Меньше тупой безудержной страсти, зато больше вкуса и познания оттенков любовной игры, в которой Наталия Васильевна стала обращаться ко мне не иначе, как «муж мой». Думаю, смаковалось ею больше слово «мой», нежели «муж».