Население империи стало больше пить. Но тут, скорее всего, сказалась обязательная выдача «наркомовских» в окопах. Продажи спиртного в тылу выросли всего на двенадцать процентов. Проблема самогоноварения остро не стояла. Гнать самогон в империи мог любой, но только для себя. Продавать же не имел права без лицензии. Нарушителей карали строго. Виноградного вина это не касалось. Под раздачу в Реции попала только виноградная водка – чача, ракия или граппа, как ее ни назови. Но если в старые добрые времена гнали ее из излишков сухого вина, то с началом войны, особенно с момента армейских закупок крепких напитков, гнать виноградную водку стали из жмыха и прочих отходов виноделия. Так выходило дешевле по себестоимости, но страдало качество. Интендантов качество интересовало мало, им бы лишь числом поболее да ценою подешевле. В окопах все сойдет за первый сорт.

Ударный труд военнопленных не давал задирать заработную плату, но и здесь, несмотря на всю централизованную заморозку цен и тарифов «до самого конца войны», стоимость квалифицированного труда неуклонно росла. За счет премий, которые не относились напрямую к тарифам. К тому же премии позволяли фабрикантам меньше развлекаться раздражающими рабочих штрафами. Лишение премии самими рабочими не рассматривалось еще как покушение капиталиста на их законный заработок. Премия – это награда. А награду заслужить надо.

Женский труд уже не вызывал такого активного морально-патриархального отторжения у фабрикантов, единственное, чего они хотели, так это права платить женщине меньше за одинаковый ее труд с мужчинами. Тут в ход шло все – и то, что женщина физически слабее мужчины, менее образована в массе своей, и даже их пресловутые критические дни, во время которых их до работы не допускали.

Народонаселение империи немного сократилось за счет военных потерь, абсолютная цифра которых не раскрывалась. Но рождаемость от этого в целом по стране не упала, хотя основной ее удельный вес приходился на село. Регулярные отпуска фронтовиков домой, хоть и краткие, делали свое благое дело. Демографическая яма в будущем если и случится, то мелкая.

Правительство и фабриканты пели в унисон, что «жить стало лучше, жить стало веселее». Возрос процент промышленных инноваций, а уж как возросли прибыли…

Рост прибыли я заметил по себе. Но из обращения постепенно стала исчезать золотая монета. Серебра еще хватало. Но предприятия между собой все чаще расплачивались векселями и банковскими нотами. Внутри своей промышленной империи я уже полгода как пользовался расчетными чеками «Бадон-банка» (не видели пока тут люди денежности в простой записи на счет) и банкнотами того же банка между работниками моих предприятий. Наш отдел рабочего снабжения работал с этими денежными суррогатами очень активно. Вплоть до того, что в лавках, торгующих некоторым дефицитом, брали в оплату только банкноты «Бадон-банка», как чеки в советской «Березке».

Для ударно работающих военнопленных мы с Альтой выпускали особые боны, которые можно было отоварить только в лагерных лавках.

В Калуге банкноты нашего банка номиналом 1, 3, 5, 10, 20 и 50 серебряных кройцеров спокойно ходили по рукам, потому как в любой момент мы их меняли на реальное серебро по желанию, что не давало нам самим борзеть с печатным станком. Ибо банкнота – это не казначейский билет, а всего лишь фиксированное анонимное обязательство банка. Такая финансовая политика высвобождала нам много наличного серебра для расчетов со сторонними партнерами. Опыт показал, что для свободного обмена достаточно держать в звонкой монете десять-пятнадцать процентов от выпуска бумажной эмиссии.

Оборудование для печатания банковских чеков и нот дало дополнительный заработок от заказов бланков векселей, акций и других ценных бумаг с тройной степенью защиты: металлографическим «паркетом», особыми красками и бумагой. Тут активно порезвился неугомонный Помахас, который увлеченно каждый месяц изобретал в этой области что-то новенькое.

Так в моем промышленном концерне появилась своя фабрика «госзнака» во Втуце и бумажная фабрика в Калуге. Отходы от спецбумаги, смешиваемые с макулатурой, шли на производство тонких школьных тетрадок в клеточку. Их у нас моментально забирали прямо со склада и просили еще.

Но в разговорах с чиновниками я активно жаловался на нехватку звонкой монеты. Они в свою очередь жаловались мне на истощение золотых рудников и слабое поступление серебра из-за границы. Ритуальный обмен жалобами позволял оставить все как есть «до после войны».

Но Имперский банк признал мой опыт положительным и стал выпускать свои банкноты на крупные суммы в 1000, 5000 и 10 000 серебряных кройцеров, что облегчало расчеты между фабрикантами. Только вот подделывать их стали практически сразу, ибо такой защиты, как у меня, у них не было. Так что в скором времени я ждал от Имперского банка или заказа бланков, или вкусного предложения о покупке у меня передовой технологии.

Несмотря на все трудности, среди деловой части общества царила, можно сказать, эйфория. И казалось, что, закончись завтра война, они этим очень сильно огорчатся.

Я же заранее планировал перестройку своих заводов на мирную продукцию. Специальная группа инженеров-технологов готовила для этого разнообразные технологические карты в зависимости от оборудования каждого завода. Война не вечна. Выбрасывать же на улицу толпу квалифицированных кадров из-за сокращения военных заказов я не хотел.

Падал с неба редкий пушистый снежок. Рождественский такой. Красивый и нарядный. Елки в лесу превращались в декорации к сказке «Морозко».

Наконец-то забортная температура показала небольшой минус, и морозец сковал фронтовую грязь.

«Железная» бригада расположилась в редком смешанном березово-еловом, слегка заболоченном лесу ближнего тыла, рассредоточившись и замаскировавшись еловыми ветками. Далеко мы забрались от Реции волей императора, своего герцога и фельдмаршала графа Аршфорта. И не в самые благодатные края. Я бы тут жить не хотел.

В обшитых кожей бурках, ватных штанах под грудь на лямках и коротком ватнике мне было тепло. Колени, зад и локти были дополнительно обшиты кожей. А форменный головной убор нам, бронеходам, давно заменили ребристые кожаные шлемы с амортизаторами из толстой резины (очередного подарка неутомимого Помахаса, после того как он сделал мне гусматик для колес). Никаких знаков различий на боевой форме не было, и не сказать, что она была красивой, зато в ней мы не мерзли в выстуженных броневых коробках самоходных орудий. Опыт не пропьешь. Я хорошо помнил свои ощущения от российского бронетранспортера, как в нем по зиме давал дуба. Вот и постарался для личного состава, благо выделенные финансы позволяли.

Сидел на броне «артштурма» и ел кашу, приготовленную полевой кухней при управлении бригады. Вкусная каша получилась. А то! Хороший ресторан во Втуце на повара обездолили… по мобилизации. Вальд постарался. Все же у него опыта фронтового быта поболее, чем у меня.

Шкрябал себе ложкой по луженым стенкам медного котелка и жмурился от тройного удовольствия: вкусной еды, прекрасной погоды и окончания «грязевого похода» от железной дороги к указанному фельдмаршалом месту сосредоточения бригады перед наступлением.

Мимо по лесной дороге проезжали верхом два офицера в плащ-накидках, закрывающих не только их самих целиком, но и крупы коней. То, что всадники офицеры, можно было догадаться только по цветным форменным кепи, отнюдь не полевым, те от солдатских головных уборов ничем не отличались.

Остановились они у моей командирской машины с тактическим номером 001 на борту. Их денщики, влекущие за собой еще по одной нагруженной вьюками лошади, остановились чуть в стороне.

– Черт-те что, никакой дисциплины у этих новых войск, – заявил тот, что выглядел старше, своему собеседнику и, повысив голос, обратился уже ко мне: – Эй, военный, где тут блиндаж командира бригады?

– Нет у него блиндажа, – ответил я, не переставая сёрбать кашу с ложки. – У нас соединение подвижное.