Лук прислушался. Вовсю квакали лягушки, покрикивала какая-то птица, что-то плескалось в воде, может быть, рыба, может быть, еще что.

— Лягушки?

— Носом, носом слушай, — проворчала Хасми. — Лягушки нам не помогут. Ветерок тянет с востока, слышишь? Что за запах?

— Медом пахнет, — перестал грести Лук. — Но запах знакомый. Где-то луговница цветет. В окрестностях Зены поля луговницы. Когда зацветает, голова кружится.

— Ага, следопыт, — хмыкнула Хасми. — Луговница когда цветет? В начале осени? А сейчас что? Начало лета. Давай-ка правь на запах, правь. Ветерок чувствуешь, на него и правь, а я слушать буду.

Лодка зашуршала дном через час. Хасми прислушалась, усмехнулась, сообщила свистящим шепотом:

— Дед пасеку держит. Лекарствует опять же. Его даже некуманза уважают. Он из наших, из клана Крови. Выручит.

Охотница поднялась, приложила ладони к губам и яростно зашептала:

— Такш! Дедушка Такш! Это я, Хасми!

— Да слышу уж я, давно слышу, — раздался низкий говорок где-то совсем рядом. — Вы час как языками треплете. Я уж и медом мазнул костыль свой, и помахал им, думал, совсем уж ты нюх потеряла. Кто с тобой? Намувая куда дела?

— Нет больше Намувая, — вдруг разрыдалась охотница.

Далугаеш был в бешенстве. Даже когда ему донесли, что старина Эпп, тот самый Эпп, который четыре года учил долговязого мальчишку, сына главы цеха ткачей, сына заслуженного арува из светлой Зены, управляться с мечом, сказал, что этот самый Кир Харти способен взять на меч самого Далугаеша, старшина ловчих не скрипел так зубами. Теперь же он был на грани убийства первого встречного. Убивать, конечно, никого не стал, но носы полудюжине луззи переломал, пока дошел до собственного дома. А ведь мог не сдержаться еще при той выволочке, которую устроил ему Квен. Все припомнил седой пес, и что старшина ловчих уже давнюю смерть десяти подопечных прозевал, и гаденыша харкисского упустил. Мало того, в укор ему поставил, что деревню дотла сжег, не пожалел ни детей, ни женщин! Что заложников и добытчиков на дно пустил! Видите ли, это заставит прочие деревни объединиться, выставить ополчение, новить тыны. Что ему это ополчение? Да он с сотней ловчих два таких ополчения мог бы пустить на лоскуты! Нет, пронюхал про то, что вольные налились злобой, прислал гонца, потребовал, чтобы старшина ловчих возвращался в Хилан. Мол, время упущено! Кем оно упущено? Далугаешем? А не Далугаеш ли направил в дикие чащи вольных охотников? Не он ли взял в заложники их детей? Да они не только Куранта с его крысами, они самого Хозяина леса за собственных детей приволокли бы! Пусть Кира Харти изловить пока не удалось, пусть погибли несколько ловчих, но Курант-то убит! Женушка его убита! Арнуми, Нигнас прикончены! Да и еще двое — оба рыжие не только живьем взяты, но и доставлены под очи Квена в целости и сохранности! Хоть кто-то поинтересовался у Далугаеша, чего ему стоило не выпотрошить двух последних еще в ладье? Или кто-то может похвастаться большим? Чего сумел достичь сам Квен? Где весельчак Данкуй? Или у них все надежды на умельцев из клана Смерти, которых старшина тайной службы вызвал на помощь? Что от них толку? Ведь не добрались еще до Хилана, а доберутся — все одно сами за помощью прибегут. И к кому прибегут? Так к Далугаешу же! А те воины, о которых намекнул Квен? Ловчие Пустоты? Это что еще за новобранцы? Неужели и в самом деле оттуда? А ну как и правда? Что, и они отчета у него потребуют?

Далугаеш окинул безумным взглядом гостиный зал своего дома, содрал с кованого карниза тяжелую занавесь, отшвырнул ногой резную скамью, подхватил кувшин, плеснул вина в кубок, опрокинул его в глотку, размахнулся и бросил кубок в стену. Зазвенел, поскакал по каменным плитам смявшийся сосуд. Серебряный, тонкой чеканки.

Скрипя зубами, Далугаеш выглянул в окно. На противоположной стороне улицы высился дом воеводы. Перед ним сверкала неровными стеклами казарма ловчих. У ворот казармы тянули плечи юнцы в белых плащах. Не ловчие псы пока еще, только щенки. Но чутье наработать успели, словно знали, что старшина их не в себе, словно чувствовали угрозу, — сверкали начищенными пряжками и гардами, стояли неподвижно, изображали каменные хиланские столбы. Скольких уже таких псов из тех, что постарше, потерял Далугаеш? Двадцать два человека? Что и говорить, больше, чем за последние десять лет. Две недели минуло с того дня, как улизнувший от харкисской расправы мальчишка начертил знак клана Сакува на щите клана Чистых, и где он? Растворился, как утренний туман! Улетел, как пух в ветреную погоду! Исчез! Улизнул! Скрылся!

Далугаеш размахнулся и врезал кулаком по тяжелому хурнайскому кувшину. Удар у старшины ловчих был еще тот — он легко убивал человека, приложив его чуть пониже уха. Да и так, случалось, дробил череп, вминал нос вместе с костями лица. Вот и теперь кувшин разлетелся на осколки, вино хлынуло с подоконника, а дно кувшина осталось стоять там, где стояло.

По костяшкам кулака побежала кровь, раны засаднило от вина. Далугаеш присел за широкий, вырезанный из ствола кетского кедра стол, облизал раны, закрыл глаза. Требовалось найти выход раздражению, но где ж его найдешь в Хилане? В Вольных землях еще можно было прикончить пару селян, а здесь для этого следовало иметь причины. Разве только пожертвовать кем-то из слуг?

Далугаеш поднял глаза. У выхода из обеденного зала роскошного дома старшины ловчих стоял дворничий — выходец из Зены, из родного города Далугаеша. У старика и так уже не хватало края одного уха, двух пальцев, не единожды были переломаны руки, да и кровохарканье случалось время от времени. Нет, дворничего следовало пожалеть. Годы уже не те. Убьет его Далугаеш, и кто встанет на его место? Пока отыщешь расторопного, да с разумением, прикончишь с десяток нерасторопных и глупых, да и тот, кто останется, будет ли лучше этого?

— Иди сюда, — приказал дворничему Далугаеш.

Слуга пошел вперед. Как положено, опустил взгляд, плечи, согнулся. Просил ли он о чем-нибудь Далугаеша? Да, просил. Когда однажды тот отсек ему за какую-то мелкую провинность часть уха и бросил ее в окно. Слуга тогда зажал хлещущую кровь ладонью и попросил только об одном — не мучь меня, хозяин, лучше сразу убей. А ведь не был рабом дворничий, не был. Конечно, из луззи, но не раб, нет. Где-то ведь у него и дети остались под Зеной, помогает им монетой, верно, вовсе в нищету скатились, или все на их отце только и держится, все-таки хорошо ему платит Далугаеш, хорошо. Правда, и калечит хорошо. А когда-то старик приказчиком был в тряпичной лавке, покровительствовал маленькому Далугаешу на улице, не давал его в обиду, за то и был в итоге пригрет. Наверное, уж и не рад теперь?

— Что скажешь? — спросил старшина дворничего, положив руку на рукоять меча.

Скользнул пальцами по навершию, по гарде, стал поглаживать перевязь. Едва сдержался, чудом не выхватил меч да не рубанул по покорно опущенным плечам. И то сказать, как тут сдержаться, когда украденный у него, у самого Далугаеша, меч как живой стоит перед глазами? Глуповатого Эква так не жаль было, как удивительный клинок. Хотя что он видел-то? Только пронзительный отблеск на черной стали? Да и то сквозь полировочную пасту. Отец рассказывал ему когда-то, что черные клинки бывают только у слуг Пустоты. Что еще он должен сделать, чтобы Пустота обратила на него внимание? Или всего-то и оставалось сделать одно — найти Кира Харти?

— Что скажешь, старик? — повторно процедил сквозь зубы Далугаеш.

— На вопрос отвечу, а без вопроса к болтовне не приучен, — негромко ответил старик.

Голос у дворничего дрожал, но не от ужаса. Вот уж у гребцов даже руки тряслись, когда ладья ловчих скатывалась вниз по Блестянке, а Далугаеш в бешенстве бегал между скамьями и размахивал бичом, охаживая крепкие спины. Двоим по глазу выстегнул. Десять золотых по приказу Квена выплатил мерзавцам за увечье, по пять золотых на глаз. Цену хорошего меча отдал! А бешенство не унял. Так убить старика или сдержаться?