Рассвело, уже поигрывала какая-то радостно-вежливая заря — я отвернулся от ее холодной, дежурной улыбки.

Зашагали назад. Седловский показывал по пути: вот здесь он когда-то снял глухаря, потянувшего почти девять килограммов, а здесь вот, на этом глинистом пригорке, когда-то был у него солонец («хаживали, хаживали, парень, звери»), а в этом ельнике встретил однажды медведя, но, слава богу, мирно разошлись.

— Совсем тайга опустела. Ни птицы, ни зверя прежнего. Одни бурундуки свистят. Последнее добро высвистывают.

— Что же ты не берег? Опустела, опустела! Смотрел бы как следует, тогда не опустела бы.

— О-хо-хо, не берег! Как ты ее убережешь? Забор поставить? Дорога появилась, считай, кто хошь зайдет.

— Значит, ни к чему дорога?

— Ты что! Да как с ней справиться-то?

Сосняк поредел, тропа потекла под уклон, с Крестовой горы, к которой и жмется, припадает Добролет. Вот и он: жердевые изгороди, черный высохший листвяк на краю деревни, белые буквы «Л-во» на крышах, прибрежный луг, выпустивший там-сям кусты шиповника и черемухи, пойма Ушаковки обозначилась зазеленевшей вербой, корявым боярышником и тоже — черемухой. За ней — темный, в ельнике и кедраче, хребет Сахалин. Этот вид, этот скромный очерк добролетских владений всегда отзывается во мне душевным прояснением. Отыскалась наконец, вынырнула причина ночного беспокойства — неужели и я когда-нибудь буду говорить: теперь что, вот раньше было! К току подойдешь, прислушаешься — играет! Под сосной покурить присядешь, а с нее очнувшийся глухарь взмахнет, день вдоль ручья побродишь — пару рябчиков на ужин принесешь. Неужели, неужели и я когда-нибудь буду ворчать, как Седловский: опустела тайга, поразогнали зверей и птиц, ягоду повыбрали, орех повыбили — неужели?!

Похоже, буду. Похоже, все к тому идет.

Живут в Добролете 23 человека — для пущей важности скажу, что это данные последней переписи населения. Два лесника, шофер лесничества, сам лесничий, техник, четверо работают в Ушаковском леспромхозе, в семи километрах от Добролета. Остальные — пенсионеры и домохозяйки.

Третий год пошел, как живут без магазина, в прошлом году закрыли фельдшерский пункт, движок, дающий свет, в основном молчит — в лесничестве нет ставки моториста. Все держат десятилинейные керосиновые лампы, видимо, чтобы помнить время, когда не было великих гидростанций. Начальная школа закрылась лет десять назад, и детные семьи переехали либо в леспромхозовский поселок, либо в пригородную Пивовариху. Лесничеству тоже предлагали перебраться в Горячие Ключи, но лесники заупрямились: полжизни прожили в Добролете, детей вырастили, укоренились в здешних местах огородами, покосами, устроенным и налаженным хозяйством — тем более Горячие Ключи стоят на болоте, в незавидном, чахлом распадке.

Получается, что Добролет обречен, никому не нужен, и чем скорее исчезнет, тем легче будет дышаться сельсовету, который худо-бедно, но вынужден пока заботиться о добролетцах, хотя бы тот же поусадебный налог собирать; райпотребсоюзу, который вынужден время от времени посылать сюда автолавку; лесхозу, которому надоели просьбы о ставке постоянного, как говорят в Добролете, светильщика.

Болен Добролет неизлечимо, увядает, и понял я это с какою-то особенной остротой однажды в декабрьский, хрустящий и сверкающий день. Увидел на дороге сгорбленную старуху в длиннополой телогрейке, в разношенных валенках. Старуха через силу тянула самодельные широкополозные санки с хворостом. Я удивился: для чего это ей хворост понадобился? Горит как порох, а тепла — только чай согреть.

Но оказалось, что именно хворостом старуха топит печь, и не потому, что ей нравится эта разновидность дров, а потому, что никто ей не привез, не заготовил нормальных, лиственничных или сосновых. Сын где-то мечется по свету, вербовочное счастье ищет, о матери забыл, даже на дрова денег не пришлет. И вот посреди тайги, которая завалена упавшими от бурь и болезней деревьями, старуха собирает хворост и, точно сойдя с картин передвижников, везет его на самодельных санках. И помочь некому: у одних жителей свои работы, у других — свои заботы.

И никому не нужный Добролет тащит свой воз с хворостом, и мимо, мимо него проносятся могучие, новехонькие лесовозы со звонкими, один к одному, бревнами, с бывшим лесом, который Добролет растил, охранял и сейчас охраняет.

Время пожаров, или, говоря по-казенному, пожароопасный период, начинается в добролетской тайге с середины апреля, но вероятные поджигатели появляются в ней значительно раньше. По апрельской снежице устремляются в пихтовые деляны первые «заготовители»: перед родительским днем в городе нарасхват пихтовые букеты, венки, просто веточки — видимо, поэтому в сознании многих пихта — красивое, на редкость стройное дерево — окрашена кладбищенской печалью. Заготовители набивают мешки ее строгими хвойно-пахучими ветками и волокут их на городские базары. В мае по ключам, по низинам пробивается нежно-изумрудная черемша. Охотников до нее, самой сочной и вкусной в это время, уже значительно больше. Заготовители черемши — вполне реальные поджигатели. Майская тайга, как бы соскучившись за зиму по огню, горит охотно и жадно. В лесничестве дверь не закрывается до 8 вечера, у телефона дежурит кто-нибудь из лесников, или, чаще всего, Галина Артемьевна Пеньковая, в одном лице и сторож, и уборщица, и истопник, и вот — постоянный дежурный.

Лесничество рядом, и если я сижу во дворе, то слышу все звонки. Когда Галина Артемьевна выходит на крыльцо, спрашиваю:

— Тревога, да, Галина Артемьевна?!

— Пока, слава богу, тихо. Это я сватье в город звонила. Узнавала, в субботу приедут, нет ли.

В конце июля поспевает жимолость, кислица — все чаще и чаще появляются на добролетской дороге люди с горбовиками. На мотоциклах, в «Москвичах» и «Запорожцах», в инвалидных таратайках с «грузоподъемными» решетками на крышах. Значит, скоро-скоро раздастся роковой звонок или прилетит вертолет, сбросит роковую гильзу с запиской. Шофер, Иван Зосимович Пеньковой, заведет машину: поедет собирать лесников — «опять ягодники, так их, подожгли». Из дымного, трещащего пламени будут выскакивать голые, заживо опаленные глухарята, пронзительно, непереносимо будут верещать зайцы, козлята кинутся к ногам людей, но те уже не смогут им помочь.

Боязнь пожара в летнем Добролете естественна, что ли, и непреходяща. Пожалуй, стоит привести один курьезный случай, произошедший в жаркую, июльскую субботу. Из-за хребта вдруг вынырнул маленький красный вертолет и засновал над деревней. Мы, замерев, ждали гильзы с запиской, но вертолет, посновав, сел на луг, возле Ушаковки. Бросились туда наперегонки: ну, уж если сел, что-нибудь серьезное случилось. Всех обогнал Седловский — как раз возвращался из города на мотоцикле. Пилоты, румяные пареньки, увидев наши потные, тревожные лица, смущенно заулыбались:

— Вы что, мужики, разлетелись? Все нормально. Поостыть сели, искупаться.

А в последние августовские дни мимо Добролета уже проносятся моторизованные отряды нетерпеливых заготовителей: ни брусника еще не дошла, ни смородина, но ведь день промедлишь, «кого потом собирать будешь — народ нынче ушлый». Их так много, сгорающих от нетерпения взять свое у тайги-кормилицы, что иногда приходит на ум: батюшки-светы, а по другим-то дорогам сколько мчится, видно, пол-Иркутска личным транспортом обзавелось, а все за машинами очередь.

Добролет никому не нужен, исчезновение его, возможно, предопределено неким суровым экономическим роком. Но поупрямиться, изо всех сил отдалить черные дни он обязан. Если он это сделает, думаю, мы в свое время возблагодарим его за упрямство, за решимость противостоять судьбе.

Лет через десять, может, чуть раньше, в тайгу валом повалит и стар и млад — их мощный, неуправляемый поток превратится в стихийное бедствие. Уже сейчас в Иркутской области сгорает за год (лишь по разгильдяйству горе-таежников) столько леса, что его хватило бы для серьезной работы доброму десятку леспромхозов.