Венка и бровью не повел.

— Давай, Марья, собирайся. Нехорошо от молодежи откалываться.

Маша рассмеялась:

— От какой молодежи?

— От передовой и инициативной.

Старуха Сафьянникова не вытерпела, вылезла из-за стола:

— Кого ты слушаешь? Это же первый хулиган, Машенька. Я же его как облупленного знаю.

Венка опять сказал:

— Пошли, пошли, Марья. Я ведь не сам по себе. Меня секретарь комсомольский послал. Веди, грит, интеллигенцию. Не хватает ее.

— Врет он, врет, Машенька, — опять начала старуха Сафьянникова.

— Я пойду, Марфа Ульяновна. Мне интересно.

— Ой зря, ой зря! — завздыхала старуха.

На улице Венка сказал:

— Старуху не слушай. Из ума выжила. Про секретаря, чтоб ты знала, вранье. Это я, лично, тебя пригласил.

— И про самодеятельность наврал?

— Про нее — нет. Вовлечем.

В клубе Венка подводил ее к знакомым и представлял?

— Моя подруга.

Маша возмутилась:

— Почему ты так говоришь? Какая я тебе подруга?

— Еще успеешь, будешь. Не в этом дело.

Она повернулась, оделась, ушла. Венка догнал, взял под руку.

Маша вырвалась.

— Я думала, ты веселый. А ты действительно нахал.

— Нахальства во мне нет. Заводной я — что в голову взбредет, сразу осуществляю. — Венка пошел как-то бочком, бочком, скоком и улучил минуту, поцеловал Машу в щеку.

— Дурак! — Маша с силой оттирала щеку. — Дурак и хулиган.

— Переживу. — Венка опять изловчился, скользнул между рук, прилип и уже поцеловал в губы, с этаким жадным, быстрым прикусом.

Маша вскрикнула, замахнулась на Венку, но он отскочил.

— На память от Вениамина Мокина!

Маша бросилась к нему с кулаками, но Венка побежал, легко, неслышно, и исчез в осенней темени.

Ночью Маша лежала с открытыми глазами, осторожно трогала опухшие, горевшие губы. «Дурак какой! — шептала Маша. — Налетчик. И трус. Если бы не убежал, я бы ему показала!»

Маша никого еще не любила, не успела. Были, конечно, романы с одноклассниками, протекавшие целомудренно и бесцветно. Даже, как теперь выясняется, целоваться не целовались, а так — губами касались, испуганно дышали, быстро, панически-стыдливо чмокали воздух.

Но вот сегодня пиратский поцелуй рыжего телеграфиста заставил ее вглядываться в темноту, населенную бесшумными белоснежными видениями, о которых никто ничего не знает. «Сколько девчонок, наверное, сейчас вот так не спит, — неожиданно увидела этих девчонок Маша. — Думают, думают. А вдруг возьмут и решат: надо в кого-то влюбиться. Ой, что будет! Было тихо, спокойно, вдруг утром — миллионы влюбленных! — Маша засмеялась. — Вот и я, возьму и влюблюсь», — но представить, что будет после этого, она не могла и уснула.

Утро наступило свежее, хрусткое — легкий морозно-душистый иней покрыл заборы, траву, крыши, стволы деревьев и придал особую ясную прелесть притихшему пламени тайги. Ее безмолвное, плавно-волнистое течение по падям, распадкам, гольцам заворожило Машу, как только она вышла на крыльцо. Она почувствовала странное, неисполнимое желание соединиться с ним, слиться, проникнуть в его глубину и силу — никогда еще природа так радостно и полно не угнетала ее. Маша подумала, что в такое утро хорошо и легко отказаться от былых ошибок, грехов, от былого равнодушия; хорошо на этом морозце, при солнышке, решиться на новую жизнь, дать слово, клятву быть доброй, справедливой, любящей, выбрать в советчики — раз и навсегда — совесть и сердце, слушаться только их; чаще писать папе и маме, быть подтянутой, стремительной, красивой…

Хотя Маша не видела в своем легоньком, прозрачном прошлом ни грехов, ни ошибок, все же она истово захотела перемениться, превратиться в серьезную, умудренную женщину, чья судьба заполнилась бы страстной верою в какого-то человека и любовью к нему.

«Вот возьму и влюблюсь! — сказала Маша вслух, сказала, волнуясь, без тени ночной легкомысленной улыбки. — Влюблюсь, поумнею, буду страдать — ничего, ничего я не знаю. А ведь кто-то нуждается во мне, кто-то уже достоин моей любви, кому-то без меня плохо!»

В этот день Маша ни в кого не влюбилась, не влюбилась и в последующие дни — ее незнакомец нигде не объявлялся.

Но Маша не переставала ждать его, не отчаивалась — напротив, нетерпеливая вера в скорый приход любви приобретала черты опасной исступленности и горячности: Маша плохо спала, плохо ела, беспричинно вздрагивала и бледнела, начались слуховые галлюцинации — все казалось ей ночью, что где-то неутешно плачет ребенок, плачет до хрипоты, до беспомощного, булькающего визга.

Однажды Машу разбудил этот плач, она села в кровати и, не понимая еще, что очнулась, зашептала: «Меня же зовет, меня. Сейчас, сейчас, не плачь. Господи, что со мной?! Почему он плачет?» — Маша зажала уши, спрятала лицо в подушку и пожалела, что сама не умеет плакать.

Из тайги вернулся Трофим. Ветрено-черный загар на скулах освежил бледное, худое лицо.

Трофима познакомили с Машей. Он бегло отметил, что новая сослуживица хрупка, большеглаза, бела, по-городскому нарядна. «Где они этих маминых дочек берут? — сурово подумал он о трестовском отделе кадров. — Сами тайги годами не видят и к нам посылают таких. Сбежит же, изревется вся, к маме запросится. Добро бы, не знали. Здоровых нам надо. И лучше парней», — Трофим невнимательно тряхнул Маше руку и забыл о ней.

А Маша позже, за арифмометром, огорченно вздыхала, припоминая знакомство: «Вот в него бы влюбиться. Какое у него хорошее лицо. И взгляд — молодой, веселый. И высокий. А рука теплая, ласковая, крепкая…»

Через день или два в клубе к ней подошел Венка Мокин, чинно поклонился.

— Извини, Маша. Я тогда погорячился.

Маша отвернулась.

— Маша, сейчас же посмотри мне в глаза и скажи: «Веночка, ты дурак, но хороший». Ма-ша!

— Ты нахал! И отстань от меня!

— Спокойно, Машенька, спокойно. Не забывай. Вениамин Мокин у всех на виду.

Маша отошла: в самом деле, зачем с дураком связываться. Но Венка опять был тут как тут.

— Нас кое-что сближает, Маша, — Венка привстал на цыпочки и сделал вид, что тянется губами к ее щеке. Маша толкнула его, он качнулся, попятился, еще хмель подтолкнул, — Венка присел на пыльный пол. Тотчас же вскочил, раскинул руки и полез обниматься.

Машиным глазам сделалось жарко, сухо, стыдно — вокруг собралась толпа. Маша решила убежать, но Венкина компания не пустила, взяла в кольцо. Маша растерянно огляделась.

Тут вышел Трофим, схватил Венку за шиворот — и коленкой под зад. Тот разбежался, раскатился и замедлил движение лишь в дверях — уцепился за косяк. Обернулся, напыжился:

— Ну ты, Пермяк! Давно не били?!

Трофим пошел на него:

— Давно. Может, ты попробуешь?

Венка не стал рисковать, исчез, тем более что и приятели затерялись в толпе.

К Маше подошла Нина:

— Не обращай внимания. Шпаны везде хватает. И не бойся — после кино проводим.

— Я не боюсь. Противно только.

Вернулся Трофим, тоже утешил!

— Сейчас картина начнется — все забудешь.

— Спасибо вам, — неслышно проговорила Маша.

Трофим невнимательно отвернулся: «Не за что», — и с кем-то заговорил.

Маша убежала — какая уж теперь картина! Чаевничать не захотела со старухой Сафьянниковой, ушла к себе, свет включать не стала и тысячу раз с закрытыми глазами просмотрела сцену своего спасения. «Да, да, да! Такого можно полюбить! Смелый, сильный. А вдруг это он?! Он, он!»

И началось молчаливое, безответное, смиренно-страстное служение столь странно найденной любви.

Маша прислушивалась к голосам в коридоре конторы — может быть, услышит его; мимо комнаты охотоведов пробегала быстро, на цыпочках — вдруг выйдет он, а она растеряется, смутится и будет выглядеть дурочка дурочкой; дома она теперь просиживала у окна — смотрела, смотрела, смотрела, как во дворе напротив он колет дрова, кормит собак, чему-то смеется вместе с Ниной — Маша о ней не думала, забывала, да и не все ли равно! Как хорошо, что его двор напротив. Она мучилась, что он не знает о ее чувстве и только потому не замечает ее. Может быть, объясниться? Но как, где? Она не боялась объяснения, она боялась, что Трофим не поверит, и все выйдет смешно и по-детски.