— Квартира Лапшинецких?
— Да, да. Доброе утро, — весело ответил Серега.
Сашка потуже натянул кепку на мембрану.
— Сергей, тебе девять лет?
— Уже десятый.
Вдруг окно телефонной будки заслонила чья-то фигура, распахнулась дверь, и Степан Федорович Лапшинецкий протянул Сашке руку.
— Здравствуй, Саша.
— Здравствуйте, — прошептал Сашка и в растерянности стал жевать кепку, прикрывавшую мембрану. Серега прилип к окну и хохотал, корча рожи.
— Вот, Саша. Теперь наговоримся всласть. Это что за розыгрыши с утра пораньше? Мы с Серегой еще вытерпим. А вот жена у меня — сердечница. Из-за всего волнуется.
«Взял бы уж лучше за ухо меня. Да-а, батя задаст мне. А Степану Федоровичу лучше в глаза не смотреть».
— Из-за твоих звонков она пьет лекарства. Ей кажется, Сереге что-то угрожает, кто-то его преследует.
«Что он со мной сделает? Говорит и говорит. Хоть бы провалиться мне куда-нибудь».
— Степан Федорыч… я не подумал… я… я сгораю… больше не буду…
— Ты, дорогой Саша, не сгоришь. Я попрошу на телефонной станции, чтобы у вас сняли телефон. Ты сам, слышишь, сам расскажешь обо всем отцу. Ты придешь к нам домой и извинишься перед моей женой. Тебе все ясно, Саша?
— Да.
Степан Федорович оглядел себя и сконфузился:
— О боже! В каком я виде! Бегу, бегу. — Он был в пижаме и шлепанцах.
«Как же я бате-то скажу? Я, мол, звонил в чужую квартиру, глупости говорил — батя же побелеет, сразу за ремень! Лучше бы перед матерью Серегиной извиниться, а уж потом — бате сказать. Но как, как язык-то у меня повернется?!»
С мрачным сердцем зашагал Сашка в школу.
Вова Митрин каждое утро заходил за Мулей-выбражулей. Брал у нее портфель, мешочек со сменными тапочками, заглядывал в ее глаза. Вовино сердце замирало. Он готов был в такие минуты идти на край света с двумя портфелями в одной руке, с двумя мешочками — в другой.
В это утро Муля-выбражуля ждала его у подъезда, хотя обычно Вова ждал ее — ей же надо было завязать двадцать бантиков и бантов.
— Здравствуй, Владимир! Какое чудесное утро, правда? — Мули-выбражулины глаза сияли особенно ярко загадочно и с чуть уловимой печалью. — Ты не слышал, хотя бы случайно, таких слов: осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане?
Вчера Муля-выбражуля была в гостях у двоюродной сестры — десятиклассницы, и та в присутствии одноклассника напевала эти слова.
— Здравствуй, Катя! — Вова постоял зажмурившись — так ослепили его Мули-выбражулины глаза.
— Мы должны запомнить этот день, Владимир.
— Хорошо, Катя. Я запомню его навсегда. — Вова потянулся к портфелям и мешочкам. — Я запомню, Катя, но до звонка осталось четырнадцать минут.
— В школе мы бываем каждый день. Если мы пойдем в школу, этот день сольется с другими. Как же ты его запомнишь?
— Постараюсь, Катя. Буду сидеть на уроках, заткнув уши и закрыв глаза.
Муля-выбражуля гневно прищурилась и отобрала у Вовы свой портфель и мешочек.
— Иди в свою школу и дожидайся, когда тебя выгонят с уроков! Если ты зажмуришься и заткнешь уши, тебя обязательно выгонят с урока. А я буду целый день гулять по парку и махать рукой улетающим вдаль журавлям.
— Я тоже хочу махать. Но ведь школа, Катя, школа!
— Знать тебя больше не хочу!
— Катя, нет!
— Пойдешь со мной в парк?
— Пойду.
— А школа?
— А в школу не пойду.
— Ой, Вовочка! Ты самый замечательный мальчик и нашей школе!
В парке гуляли по песчаным дорожкам, кружились на карусели, взлетали в туманное небо на качелях, беспрестанно восхищались и ахали над увядшей листвой, над поздними астрами, над поникшими, желтыми камышами посреди пруда. Вернее, восхищалась и ахала Муля-выбражуля, а Вова поддакивал, кивал головой, вымученно улыбался, сияя потным, толстощеким, румяным лицом. Портфели оттянули ему руки, ныли плечи и спина.
Муля-выбражуля присела на скамейку, открыла свой портфель.
— Вовочка, я совсем забыла! Мама вчера пирожное пекла. Ой, Вовочка, как мне тебя жалко. Ведь мальчики не едят сладкого. Ты настоящий мальчик, Владимир, и, конечно, не ешь. Не так ли?
— Так. Ненавижу сладкое. — Вова еле сдерживал слезы, потому что он обожал пирожное, мороженое и шоколадные конфеты.
— Ну, хоть кусочек, Вовочка, попробуй.
— Нет. Видеть не могу. — Вова отвернулся, у него легонько кружилась голова.
Потом они собрали крошки и отнесли их уткам, плавающим в пруду. Сентябрьское солнце тихо осветило Вовину белую макушку и золотистые банты Мули-выбражули, когда они склонялись над прудом и бросали крошки сонно и сытно покрякивающим уткам.
Но чем ближе подвигался день к обеду, к концу первой смены, тем больше Муля-выбражуля нервничала:
— Вова, как мы вернемся домой? Что мы завтра скажем в школе?
— Как сюда пришли, так и домой вернемся. Скажем, прогуляли. Как было, так и скажем.
— Ты с ума сошел! Что это за прогулки, когда надо учиться! Почему ты не отговорил меня? Почему со всем соглашался? Ты — мальчик и должен был понимать, чем все это кончится.
Вовино сердце закалилось в это утро и стало мудрее. Оно подсказало, что с Мулей-выбражулей не надо спорить, не надо оправдываться и доказывать, что она не права. Спорить с девочкой, поняло Вовино сердце, недостойно настоящего мальчика.
— Хорошо, Катя. Я виноват. Сейчас придумаю, как нам возвращаться и что нам говорить.
— Только побыстрей, пожалуйста. Я сама не своя. Мне так страшно. Ольга Михайловна, наверное, уже позвонила маме. Мама — папе. Ищут сейчас по всему городу. А мы гуляем, уток кормим.
Вова долго и мучительно размышлял, но ничего, кроме правды, придумать не мог.
— Катя, хочешь я пойду к твоей маме и скажу, что это я сманил тебя сбежать с уроков.
— Да?! — Муля-выбражуля обрадовалась было, но тотчас же спохватилась, вздохнула. — Нет, Вовка. Совсем уж нечестно. Спасибо, что ты такой добрый, но давай лучше вместе отвечать.
— Может, пойдем на площадь? Ребята соберутся после школы, может, вместе что придумаем.
— Хорошо. Хуже уж не будет. Пойдем на площадь.
На площади они встретили девочку Настю. Косы ее расплелись, перепутались, на плаще были оторваны пуговицы.
— Настя! Ты давно из школы? — окликнула ее Муля-выбражуля и Вова Митрин.
Настя не сразу услышала их, не сразу узнала.
— Настя, что с тобой?!
— Со мной? Чудо какое-то! Со мной наконец случилась неприятность!
— Ничего удивительного, — сказала Муля-выбражуля. — Сегодня у всех неприятности. Лучше скажи, Ольга Михайловна про нас спрашивала?
— Никто ничего не спрашивал. Я все забыла. — Девочка Настя мечтательно вздохнула и возвела глаза к небу.
— Нет, вспомни, вспомни! Очни-ись, Настя! — Муля-выбражуля помахала ладошкой перед Настиными глазами.
— Про вас ничего не говорила. Кстати, а почему вы сегодня не были?
— Долго объяснять. — Вова бросил портфели и мешочки в траву и сам, обессиленный, прилег. — Теперь говори, что у тебя за неприятность?
— Васю Рыжего вы хорошо знаете?
— Знаем, знаем.
— В прошлом году он отставал по физкультуре, не умел прыгать в длину. Я оставалась с ним после уроков, и мы прыгали. Я говорила: смотри, Вася. Разбегалась и прыгала. Он тоже разбегался и прыгал. В общем, мы подружились. Он был неряхой: редко стригся, носил ногти с черными ободками, не мыл уши — хоть картошку в них сади.
Я побывала у него дома, беседовала с родителями, они стыдили Васю при мне. Я заходила за ним каждый день и сама мыла ему уши и каждый день стригла ногти. Водила его в парикмахерскую. Учила стирать воротнички. Но Васе правилось быть неряхой. Он прятался под кровать, когда я приходила, убегал от дверей парикмахерской, проглатывал мыло, когда я учила стирать его воротнички.
И вот сегодня Вася окончательно разозлился. Подкараулил меня после уроков, обозвал «дурой», оторвал пуговицы на плаще, дергал за косы и приговаривал: «Сама неряха, за собой следи! Уж я тебя заплетать не буду и пуговицы не пришью!» Потом разревелся, наверное, от злости и убежал. Я была потрясена неблагодарностью Васи Рыжего. Но больше была обрадована: все-таки я попала в неприятность. Мимо проходила Ольга Михайловна и спросила: «Что с тобой, Настя? В каком ты ужасном виде! Кто тебя обидел?» И хоть никогда в жизни я не лгала и должна была сказать, что обидел меня Вася Рыжий, я этого не сделала. Я впервые в жизни соврала! Сказала, что не могла сесть в автобус — такая была давка. В этой давке я и стала выглядеть так ужасно. Ура! Две неприятности за один день! Какое незнакомое, волнующее чувство! Поздравьте меня!
