Так, распевая во все горло и маршируя, вышли на большую брусничную поляну. Посреди нее на старом мшистом пне сидела сорока Маня в очках, с полевой сумкой на боку.

— Здорово, Маня! — удивленно остановился паря Михей. — Ты как здесь очутилась?

— Обследую. — Сорока Маня важно блеснула очками.

— Что обследуешь?

— Что надо. — Маня помолчала, но, видимо, ей самой ответ показался чересчур кратким. — Летаю совершенно секретно.

— Это ты-то секретно?! — Паря Михей рассмеялся. — С твоего хвоста любой секрет свалится. Давай говори, что обследуешь-то?

— Не могу. С удовольствием бы, но не могу. Главный медведь строго-настрого запретил. — Сорока спрятала очки в сумку. — Маня, говорит, если проговоришься, можешь не возвращаться.

— Либо говори, либо с глаз долой.

Сорока подпрыгнула, подлетела, кувыркнулась в воздухе.

— Ох, как охота сказать! Прямо рвется с языка. Важнейшее обследование! За всеми слежу, все записываю. И вас запишу. Где, значит, что, и что, значит, где… Ой-ой-ой, язык мой проклятый. Вырву, проглочу! А пока улечу. Главному-то что передать?

— Ничего. Обойдусь без твоих услуг.

— А-а! Все ему расскажу. Что шляешься где попало, приятелей заморских завел, жизнь медвежью забросил — ух, пар-р-ря! Задаст он тебе пар-ру! — Сорока Маня нацепила очки и полетела меж деревьями, зорко обследуя с высоты поляны, полянки, берега ручьев, звериные и людские тропы.

Пошли опять вверх по тропе, по веселым, просторным и чистым кедрачам: синел, золотился сентябрьский воздух меж толстыми матово-серыми кедрами; тонкая паутина перегораживала тропу то тут, то там. Вскоре морда у медвежонка «поседела», облепленная паутиной, а у слоненка на хобот намотался целый клубок, будто он нарочно ходил и сматывал эту осеннюю таежную пряжу. Лились со склонов распадков и падей темно-вишневые потоки брусничников — так густо уродилась в тот год ягода. На черничниках уже опала листва, голые кустики упрямо топорщились, не сгибались под тяжестью сизо-черных, переспелых ягод. Паря Михей ахнул:

— Смотри — черники-то! Хоть ложись и ешь!

Так они и сделали. Легли на животы и медленно по-пластунски поползли вверх, набивая пасти морозно-сладкой, чуть привянувшей черникой. Медвежонок и слоненок перевернулись на спины, перевели дух.

— Ух! Теперь неделю можно не обедать!

В кедраче, выросшем на каменной осыпи, они увидели просторную площадку, по углам которой стояли огородные пугала — четыре молодца из жердей и досок, наряженные в соломенные шляпы, в старые телогрейки и пиджаки, на растопыренные жердевые руки были надеты рваные рукавицы. Пугала охраняли кучу шишек от прожорливых кедровок, но охраняли плохо, потому что на шляпах пугал бесстрашно сидели пестрые длинноклювые птицы. Они дружно приветствовали парю Михея и парю Ванея скрипучими голосами:

— Пр-ривет, р-ребята! Пр-рисаживайтесь к нашим ор-рехам. Угощайтесь, не стесняйтесь.

— Да замолчите вы! — Из-за кучи выскочил маленький лохматый человек. Он обливался слезами и не отнимал от красного, разбухшего носа клетчатого платка. — Пр-рекр-ратите кр-рик! Голова раскалывается. Скоро по-вашему скрипеть буду. — Не замечая парю Михея и парю Ванея, бросился к пугалам, грозил им кулаками, топал ногами. — Дармоеды! Ни на что не годитесь! Все проворонили, все.

Пугала молчали, кедровки подняли невообразимый крик.

— Как тебе не стыдно! Позор-р!

Маленький лохматый человек разревелся пуще прежнего.

— Эй! — окликнул его паря Михей. — Тебя как звать?

— Федор Сидорыч.

— Что ж ты ревешь, Сидорыч?

— А как мне не плакать, слез горьких не лить? Две недели надрывался, шишку бил, всю утащили. Обворовали темной ночью. И пугала не помогли.

— Кедровки?

— Нет, нет! Сначала на них грешил, думал — они. Думал, всех перестреляю. Но и ружье утащили. Сделал рогатку, а кедровки возмутились: что ты, Феденька, сокол ясный, ружье-то нам зачем? Брось рогатку, поможем твоему горю. Вот натаскали эту кучу орехов. Благородные птицы, мне перед ними стыдно.

— Что-то не похоже на кедровок, — засомневался паря Михей. — Все кедровки — прирожденные воровки.

Кедровки на пугалах захлебнулись гневным, возмущенным криком.

— И я так думал, молодой медведь! Но чужая душа — потемки. Рядом с дурными наклонностями всегда соседствуют добрые. Так устроены и кедровки. Увидели человека в беде и пришли на помощь. Как могли — помогли.

— С чего бы это они раздобрились? — задумался паря Михей. — Растащить — это их дело, а назад вернуть… Чем же ты их так пронял?

— Я же собиратель сказок. Собираю сказки о зверях и животных. Возможно, мне встретятся сказки о кедровках. Я их как следует изучу и докажу, что кедровки могут быть причислены к благородным птицам.

— Вот как? Интересно. А много ли сказок, к примеру, про слонят и медвежат?

— Тьма-тьмущая.

— Их тоже изучаешь, Сидорыч?

— Да. Мне известны все сказки про медвежат и слонят. Три тысячи триста штук.

— Ого-го! — Паря Михей подхватил Федора Сидорыча под одну руку, паря Ваней — под другую. — Скажи, тебе встречалась хоть одна, где медвежонок и слоненок начинали новую жизнь?

— В каком смысле новую?

— Ну, чтоб они не дурака валяли, а жили всерьез, со всеми дурными и добрыми… ну, этими, как ты говорил, поклонностями? Да-да, наклонностями.

— Нет, не встречал. Во всех сказках медвежата и слонята — милые забавники, которые развлекают детвору.

— Так я и думал. Паря Ваней, поможем собирателю.

— Как?

— Вот этими лапами, вот этим хоботом, вот этими головами!

— Разве я против, паря Михей!

— Давай, Сидорыч, хватай мешки!

Медвежонок поплевал на ладони и мигом вскарабкался на разлапистый, мощный кедр.

— Эй, сторонись, берегись, уворачивайся!

Дождь шишек посыпался с вершины. Литых, тяжелых, фиолетово-золотистых. Паря Ваней с Федором Сидорычем только успевали подбирать да заталкивать в мешки. Полные под завязку ларя Ваней вскидывал на спину и бежал к площадке с пугалами, быстро высыпал — бегом назад.

Уже поздним вечером притащили на табор последний мешок. На площадке гора из шишек выросла.

Федор Сидорыч, счастливо ахая, бегал вокруг нее:

— О, какое бескорыстие, друзья мои! О, теперь сказочное дело продвинется вперед семимильными шагами! Вот деньги, полученные за орехи, я потрачу, чтобы доказать, что медвежата и слонята трудолюбивее муравьев, великодушнее оленей и жирафов!

Паря Михей и паря Ваней сидели у костерка, хлебали похлебку и добродушно посмеивались над восторженным Федором Сидорычем.

— Садись, Сидорыч. Передохни. Да опять не проворонь.

— Глаз не сомкну! Кто же их мог унести? Кто, какие враги сказок могли поступить так бесчестно?!

— Я вроде догадываюсь, — пробурчал паря Михей.

— И я, — откликнулся паря Ваней.

— Двинули, паря Ваней. На ходу и подремлем.

Паря Михей включил фонарь-пистолет, и они отправились дальше, к Кедровому перевалу, главной заготовительной конторе.

Пришли туда утром, когда солнце только-только разгоняло дымчато-белый туман. У коновязи стояли лошади, топились огромные плиты-жаровни — на них сушили орехи, ходили вокруг плит бородатые, молчаливые шишкобои и деревянными лопатами ворошили орехи, чтобы те сохли равномерно. Разномастные лайки, позевывая, стояли у открытой двери пекарни — надеялись, что перепадет кусок-другой хлеба.

Паря Михей и паря Ваней поздоровались со всем честным народом, с лайками и постучались в ставень дома, где была контора и где жил главный конторщик. Окно открыл старичок в ночном бумазейном колпаке и в больших темных очках. Выставил вперед черную бороду, ласково спросил:

— Что скажете в такую рань, ребятушки? Я еще и чаю не пил.

— Наниматься пришли. Орехи колотить, ягоду собирать.

— Доброе дело, доброе. Подождите малость на крылечке. Я зарядку сделаю, гирьками побалуюсь. Да и внутрь, как говорится, подзаряжусь, самовар уже кипит.

— Может, и нас, дедушка, к самовару пригласишь? Мы всю ночь топали.