Они кувыркнулись десять раз подряд.
Алена не заметила, как высохли слезы:
— И я! И я! Можно?
— Давай!
Вместе они перекувырнулись еще десять раз подряд. Потом медвежонок дернул плечиком:
— Попл, паря Ваней?
— Попл, паря Михей.
— И я попл! И я попл! — закричала Алена. — А что это такое?
— А вот что! — Медвежонок схватил балалайку, а слоненок рожок, и они ударились в пляс:
Барыня ты моя,
Сударыня ты моя!
Алена взмахнула платочком, и-и-и! — пошла, пошла, пошла!
Плясали до упаду. Когда упали, пришли соседи с первого этажа.
— У вас что, полы перестилают?
— Нет! У нас пляшут!
— А если у нас потолок обвалится?
— Будете по потолку ходить. Ой, извините! Совсем заплясалась!
Медвежонок и слоненок стали прощаться:
— Так мы еще придем, Алена?
— Обязательно!
— Ну, пока. Кувырк-попл!
— Кувырк-попл! Не забывайте, а!
— Живы будем, не забудем.
Березовая роща тем временем опустела — звери разошлись по домам. И жирафы, устав ждать Алену, потихоньку двинулись ей навстречу.
Девочка Настя привела тигра Кешу…
— Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Чувствуйте себя как дома.
Кеша вытер лапы о половичок, мягонько, неслышно скользнул в комнату.
— Постараюсь.
— Простите, Иннокентий… Не знаю вашего отчества?
Кеша смущенно, растроганно замурлыкал.
— Пустяки. Зови просто Кешей. Я привык.
— Нет, я не могу. Уж, пожалуйста, скажите. Вы старше меня, а старших надо звать по имени-отчеству. Во всяком случае, я всегда так зову. Даже маму с папой.
Кеша замурлыкал еще смущеннее:
— Степаныч я, Иннокентий Степаныч. Уважила ты меня, сильно уважила. Никто и никогда не величал меня. Да я теперь лоб за тебя расшибу, с любого, кто обидит, семь шкур спущу! Давай дружить!
— С удовольствием, Иннокентий Степаныч. А сейчас я вас чаем напою. Вы как любите: с вареньем, с медом, с сахаром?
— С мясом. Я всегда пью чай с мясом. С молодых лет, понимаешь, привычка у меня такая.
— Удивительно! И вкусно?
— Пальчики оближешь!
Девочка Настя достала из холодильника большую баранью кость и положила рядом с самоваром. Они пили чай и беседовали.
— Пейте еще, Иннокентий Степаныч. В Сибири чай любят. Много пьют. Так что привыкайте.
— А я ведь, девка, земляк твой. Тоже сибиряк. Почти сибиряк. Уссурийский тигр. Батя у меня беспокойный был. На одном месте подолгу не сидел. Все счастье искал. Ну, и махнули мы в Африку всей семьей. Хорошо там, где нас нет. Жара, вода стоячая, желтая. Разве со здешней сравнишь. Ну да, слава богу, снова в родных краях. Плесни-ка мне еще каплю. Косточка что-то в горле застряла.
— Тайгу, наверное, во сне видели?
— Не говори. Чуть задремлешь, и кедры снятся. И на каждой ветке сороки ругаются. Веришь, во сне ревел. Да, тайга зовет. Еще как! Вроде уже старый, а все охота куда-то запрыгнуть, обо что-то клыки поточить, пореветь в охотку, чтобы рык по всем распадкам прокатился. Слаще музыки. Ну, спасибо тебе превеликое. Сыт, пьян и нос в табаке.
— Может, яблоко еще съедите?
— Хватит. Не в коня корм. Может, лучше сыграем?
— Как?
— В картишки. На носики. Я проиграю, ты мне по носу бьешь, ты проиграешь — я.
— Я в азартные игры не играю. Это нехорошо. Давайте в шахматы.
— Нет, у меня с них голова болит и в сон клонит. Ох, накормила ты меня, совсем разомлел. Признаюсь тебе, девка, когда сыт, просыпается во мне что-то кошачье. Помурлыкать охота, потереться, спину повыгибать, порезвиться в свое удовольствие.
— Пожалуйста, Иннокентий Степаныч. Резвитесь на здоровье, а я почитаю.
Тигр Кеша подошел к буфету и потерся боком, сладко зажмурившись. Буфет закачался — посыпались, зазвенели рюмки, тарелки, чашки, старинный фарфоровый сервиз. «Теперь-то уж накажут, — радостно подумала девочка Настя, отрываясь от книги. — Пусть еще что-нибудь натворит!»
Кеша напружинил лапы и прыгнул на ковер, висевший на стене — ковер упал, и Кеша разорвал его в клочки — поточил когти. Потом поиграл немного на рояле — только клавиши в стороны летели, почесал о диван зубы — диван превратился в деревянную скамейку. Кеша натешился, замурлыкал и улегся поспать на куче тряпья.
…Вова Митрин ублажал бегемота Онже. Усадил его в папино кресло, накормил тертой редькой со сметаной, суточными щами, на десерт влил в него банку вишневого варенья, за едой рассказывал сказки и показал диафильм про Африку. Бегемот был не в духе и потому капризничал. Редьку ел, зажмурившись от удовольствия, но, съев, сказал:
— Ну и горечь. Хуже хины. Наверное, никто ее не ест, вот ты мне и скормил: зверь, мол, много он понимает. Смотри, мальчик. Я тебя насквозь вижу.
Щами упивался, до крошечки вылизал кастрюлю и все-таки сморщился:
— Бурда какая-то. Учти, я не поросенок, а бегемот. Люблю изысканную кухню. И чтоб сервировка была. А ты меня из какой-то бадьи кормил. Очень невкусно. — Охаял и вишневое варенье. — Чересчур сладко. Ни разу в жизни, ни в одних гостях не ел такой сладкой гадости.
Про Вовины сказки заметил:
— Вранье.
А над диафильмом долго и презрительно хохотал:
— Голый мальчик прыгает по деревьям! Что, нельзя было его одеть в трусики, в майку? Да в Африке, если хочешь знать, все мальчишки ходят в тулупах, в варежках и в непромокаемых валенках. Вообще, в Африке все наоборот. А не как в этом фильме. Кстати, что-то душно стало. Освежи-ка меня вон теми духами. «Южная ночь» называются? Вот, вот. Освежи «Южной ночью».
Вова Митрин наконец возмутился:
— Может, губы помадой покрасить? Вон той, сиреневой? Расселся тут, и все ему не так! Из болота вылез и еще распоряжается.
Бегемот помолчал, посопел:
— Ах, мальчик, мальчик! Разве ты забыл: желание гостя — закон для хозяина. Разве не ты мне говорил: бегемоша, приходи ко мне, и ты не пожалеешь? Ах, зачем я не выбрал другого мальчика!
— Ну, ладно, ладно. Я погорячился. Я тебе рад.
— У тебя в ванне поплескаться можно? Что-то вспотел.
В ванне бегемот закряхтел, заохал от удовольствия.
— Хоть и не болото, а приятно. Мальчик, потри-ка мне спину.
Пока Вова тер ему спину, ванна переполнилась, а тут еще бегемот заворочался, захлюпался — ванна лопнула.
— Ой, что будет, что будет! — запричитал Вова. — Два дня вытирай — не вытрешь.
Потоки побежали по квартире, а Вова, бессильно присев на корточки, пускал бумажные кораблики — больше ничего не оставалось делать.
— Мальчик, не огорчайся. Лучше пожелай мне легкого пара. И напои меня чаем. После баньки — первое дело.
— Напою, — устало сказал Вова. — Чего уж теперь.
— И прихвати там отцовскую пижаму. По-моему, она мне впору. Ужасно боюсь сквозняков!
В доме Мули-выбражули обезьяны примеряли платья. Примеряли с восторженным похрюкиванием, вприпрыжку, у зеркала устроили кучу-малу — Муля-выбражуля смеялась как никогда. «Милые, смешные, забавные-презабавные обезьянки!»
Но вскоре они подрались. Мулино любимое, белое с красными зигзагами, платье понравилось каждой обезьянке. Конечно же, через секунду от него остались клочья. Обезьяны, все до одной, разозлились друг на друга, заорали благим матом — через три секунды от всех платьев остались клочья. Обезьяны еще сильнее разозлились. Полетели пудреницы, флакончики, пузырьки, пробочки — любимые мамины вещи. Заорал благим матом и Петенька. Одна обезьяна отняла у него соску, уселась на спинку кровати и, вытянув фиолетовые губы с соской, дразнила его. Он тоже разозлился и неожиданно заговорил — это в восемь-то месяцев! До чего человека могут довести обезьяны!
— Отдай соску, мартышка! А то как дам! Мэ-мэ-му! Думаешь, я кривляться не могу?!
И Муля-выбражуля заплакала. Преждевременно заговоривший Петенька доконал ее окончательно. «Платьев нет, Петенька теперь замучает разговорами, только и будет ябедничать. Нет, так невозможно жить!» Она пошла на кухню и, чтобы успокоиться, съела килограмм ирисок. Вернулась: обезьяны по винтикам разобрали телевизор — тоже, видимо, хотели успокоиться. Взяла на руки Петеньку, а он сказал маминым голосом:
