Я нахожусь в первом периоде: небольшие провалы в памяти, за которыми следуют минуты странного возбуждения, острые, быстро проходящие боли в голове; наконец, местные судороги, заставляющие меня в тот момент, когда я меньше всего этого жду, падать на стул или ронять протянутую за чем-то руку.

Через два или три месяца все будет кончено.

Как это долго — два или три месяца!

Прости, о Боже, мою неблагодарность!"

Первого мая Антуанетта, как обычно, приехала в Виль-д’Авре около одиннадцати часов утра.

Она нашла г-на д’Авриньи еще на шаг приблизившимся к могиле.

В течение последних двух месяцев она замечала в его прежде столь ясном рассудке странные провалы и как бы начало безумия.

Когда разум сосредоточивается на одном, он затуманивается, как и взгляд.

Единственная мысль, еще светившаяся во мраке его скорбного существования как коварный блуждающий огонек, увлекала его к пропасти безумия, к созерцанию одной лишь смерти. Господин д’Авриньи начал уже не замечать жизни.

Однако 1 мая он сделал над собой огромное усилие, как бы сознавая, что времени остается совсем мало, и с большим участием, чем во время прежних ее посещений, стал расспрашивать Антуанетту об ее жизни и планах на будущее.

Антуанетта хотела избежать этого всегда тяжелого для нее разговора, но г-н д’Авриньи настаивал.

— Послушай, Антуанетта, — сказал он с безмятежной улыбкой, — тебе не следует себя обманывать, ибо сам я себя не обманываю.

Я чувствую, что ухожу, моя душа спешит больше, чем тело, и иногда уже покидает этот мир ради другого, действительность — ради грез.

Дело обстоит именно так, и я рад этому, Антуанетта. Иногда рассудок отказывается подчиняться мне, а это признак скорой смерти. Поэтому, пока он совсем меня не покинул, я хочу заняться тобой, моя дорогая племянница. Я хочу, чтобы твоя мать с улыбкой встретила меня на Небесах. К счастью, сегодня я чувствую просветление сознания и постараюсь выслушать тебя, не отвлекаясь.

Расскажи мне, кого ты обычно принимаешь, Антуанетта?

Антуанетта назвала старых друзей, постоянно посещавших особняк на Ангулемской улице. Наконец прозвучало имя Филиппа Овре.

Господин д’Авриньи попытался вспомнить его.

— Этот Филипп Овре, — спросил он, — из друзей Амори?

— Да, дядя.

— Он элегантен?

— О нет, дядя!

— Молод, однако, и богат, насколько я понимаю?

— Да, конечно.

— Дворянин?

— Нет.

— Он тебя любит?

— Боюсь, что да.

— А ты его любишь?

— Совсем нет.

— Ты даешь четкие и ясные ответы, — заметил г-н д’Авриньи. — Любишь ли ты кого-нибудь, Антуанетта?

— Никого, кроме вас, — со вздохом ответила девушка.

— Но этого мало, Антуанетта, — заговорил старик. — Через месяц или два меня не будет, и после моей смерти у тебя совсем никого не останется.

— О дядя, вы ошибаетесь, я уверена.

— Нет, дитя мое, я слабею с каждым днем, я это чувствую. Чтобы пойти поздороваться или попрощаться с Мадлен, я уже должен опираться на руку Жозефа, а он старше меня на пять лет. К счастью, — добавил он, оборачиваясь к окну, — это окно выходит на ее могилу. В крайнем случае, я смогу умереть, глядя в него.

При этих словах старик взглянул на уголок кладбища, где покоилась Мадлен, но вдруг, опираясь на подлокотники кресла, он приподнялся с неожиданной для него силой и воскликнул:

— Там кто-то есть! Кто-то стоит у могилы Мадлен! Какой-то незнакомец…

Он снова упал в кресло:

— Нет, это не чужой, это он!

— Кто он? — вскрикнула Антуанетта, бросаясь к окну.

— Амори, — сказал старик.

— Амори, — повторила Антуанетта, опираясь о стену и чувствуя, что у нее подкашиваются ноги.

— Да, он вернулся и прежде всего пришел к этой могиле. Так и должно быть, это правильно.

И г-н д’Авриньи вернулся в свое обычное состояние отрешенности и неподвижности.

Антуанетта тоже замерла, но совсем по другой причине: г-н д’Авриньи не испытывал более никаких чувств, она же испытывала их слишком много.

Да, это был Амори. Он только что приехал и сразу приказал везти себя на кладбище.

Сняв шляпу, он подошел к могиле, опустился на колени и оставался так минут десять; затем, наверное, помолился, встал, пошел по дорожке, ведущей к калитке, и исчез.

Антуанетта поняла, что он сейчас будет здесь, и почувствовала, как силы покидают ее.

Действительно, через минуту она услышала на лестнице приближающиеся шаги, дверь открылась, и вошел Амори.

Хотя Антуанетта ждала его, она не смогла удержать восклицания. Господин д’Авриньи вышел из оцепенения и обернулся.

— Амори! — воскликнула Антуанетта.

— А, это вы, Амори? — спокойно сказал доктор, как будто они расстались только вчера.

И он протянул гостю руку.

Амори бросился к старику и опустился перед ним на колени.

— Благословите меня, отец, — сказал он.

Господин д’Авриньи молча положил обе руки на голову молодого человека.

Амори замер, слезы катились по его лицу. Антуанетта тоже плакала. Только доктор оставался невозмутимым.

Наконец молодой человек встал, подошел к Антуанетте, поцеловал ей руку, и все трое какое-то время молча смотрели друг на друга.

Амори нашел, что г-н д’Авриньи за эти восемь месяцев изменился больше, чем за восемь предшествующих лет.

Его волосы стали белыми как снег, спина сгорбилась, взгляд помутился, лоб покрылся морщинами, голос стал дрожать.

Он стал тенью самого себя.

Но Антуанетта!

Каждый день, прибавлявший старику новую морщину, украшал девушку новой прелестной черточкой…

Восемь месяцев для семнадцати лет значит так же много, как для шестидесяти.

Антуанетта была очаровательнее, чем когда-либо прежде.

Взгляд с невыразимым удовольствием скользил по изящной и гибкой линии ее хорошо развитой фигуры. Ее тонкие розовые ноздри трепетали, а большие влажные черные глаза, казалось, могли выражать как печаль, так и веселье, были готовы как к нежности, так и к лукавству.

Ее щеки имели свежесть и бархатистость персика, губы — яркость вишни; руки ее были маленькие, белые, пухлые и нежные; ее ноги, казалось, не выросли с тех пор, как ей было двенадцать лет.

Это была муза, фея, пери.

Амори смотрел на Антуанетту и не узнавал ее.

Раньше он слишком редко и мало обращал на нее внимание: рядом с Антуанеттой была Мадлен.

Со своей стороны Антуанетта посчитала, что и Амори сильно изменился, и в лучшую сторону.

Горе не иссушило его, но наложило на молодое лицо печать степенности, что очень ему шло; одиночество не повредило ему, но дало ему привычку к размышлениям, какой не знала его бурная праздность, лоб его стал шире, а взгляд проникновеннее; долгие прогулки в горах принесли пользу его телу, а новые мысли способствовали развитию его ума. Он побледнел, он казался серьезнее, проще, мужественнее.

Антуанетта смотрела на него из-под опущенных ресниц и чувствовала, как множество неясных мыслей роятся у нее в голове.

Доктор заговорил первым:

— Я нахожу, что вы изменились к лучшему, Амори. Я думаю, вы скажете то же самое обо мне, — добавил он многозначительно.

— Да, — сдержанно ответил молодой человек, — и я вижу, что вы счастливы, с чем вас и поздравляю. Но что поделаешь? Все во власти Бога, и природа не привыкла подчиняться мне, как она подчиняется вам.

Ну а я, — мрачно продолжал он, — решил жить столько, сколько угодно будет Господу.

— Благодарю тебя, Боже! — прошептала Антуанетта со слезами на глазах.

— Вы будете жить, и это хорошо, да и сказано хорошо, — заговорил старик, — я всегда знал, что вы мужественны и откровенны. Я одобряю ваше решение.

Должен сознаться, что я чувствую в себе какую-то ребяческую радость и мелкое тщеславие, которого я стыжусь, думая, что горе отца сильнее и убийственнее горя влюбленного; но когда я размышляю об этом, мне начинает казаться, что умереть от печали менее красиво, чем постоянно жить с печалью, жить одиноко и тяжело, но смиренно, оставаясь добрым к другим людям, относясь к их делам без пренебрежения, а к их мыслям — с терпением.