Больше за обедом не было произнесено ни слова, настолько их души были угнетены.

В половине седьмого почтовая коляска Амори стояла во дворе г-на д’Авриньи. Коляска хозяина дома тоже уже была заложена. Жозеф доложил, что оба экипажа готовы. Господин д’Авриньи улыбнулся, Амори вздохнул, Антуанетта побледнела.

Господин д’Авриньи встал, молодые люди бросились к нему, он снова сел, и они опустились перед ним на колени.

— Дорогой опекун, обнимите меня, обнимите меня крепко! — воскликнул Амори.

— Дорогой дядя, благословите меня еще раз, — попросила Антуанетта.

Господин д’Авриньи со слезами на глазах обнял их обоих.

— Будьте спокойны и счастливы, мои дорогие, — пожелал он им, — спокойны в этой жизни, счастливы в вечной.

И пока он целовал их в лоб, рука Амори коснулась руки Антуанетты. Они вздрогнули и обменялись взволнованными и растроганными взглядами.

— Поцелуйте же ее, Амори, — сказал доктор, сводя лоб Антуанетты и губы молодого человека.

— Прощайте, Антуанетта.

— До свидания, Амори.

Их голоса дрожали так же, как и их сердца.

Господин д’Авриньи оставался самым спокойным из них троих. Он встал, чтобы положить конец тягостному расставанию. Они тоже встали, молча обменялись взглядами и рукопожатиями.

— Едем, — сказал г-н д’Авриньи, — едем, Амори, и прощайте.

— Едем, — машинально повторил Амори. — Не забывайте мне писать, Антуанетта.

Антуанетта не нашла в себе сил ни ответить, ни идти за ними. Они послали ей прощальные жесты, затем дверь за ними закрылась.

Но едва они вышли, как силы странным образом вернулись к ней, она побежала к окну своей комнаты, которое выходило во двор, и открыла его, чтобы взглянуть на отъезжающих еще раз.

Она увидела, как они обнялись и обменялись друг с другом несколькими словами, которые ей с трудом удалось разобрать.

— В Виль-д’Авре, к моей дочери, — сказал доктор.

— В Германию, с моей невестой, — сказал Амори.

— А я, — крикнула им Антуанетта, — я остаюсь в этом пустынном доме с моей сестрой… и с муками моей любви, — добавила она, отходя от окна, чтобы не видеть отъезжающие экипажи, и положив руку на сердце, чтобы заставить его замолчать.

Амори — Антуанетте

"Лилль, 16 сентября.

Я был вынужден на несколько часов остановиться в Лилле и пишу Вам, Антуанетта.

Когда мы въезжали в городские ворота, сломалась ось экипажа. Я вошел в первый попавшийся постоялый двор и теперь эгоистично добавляю к Вашему горю свое.

Едва оказавшись за заставой, я почувствовал, что не смогу уехать, не сказав последнее прощай Мадлен. И, сделав круг по внешним бульварам, через два часа я был в Виль-д Авре.

Вы знаете, что кладбище окружено низкой стеной. Я не хотел, чтобы кто-нибудь узнал о моем приезде, и, не желая просить ключ от калитки у ризничего, перескочил через стену и оказался на погосте.

Было полдевятого вечера, так что уже стемнело. Сориентировавшись, я бесшумно пошел вперед, в печали радуясь мраку, скрывавшему меня от глаз чужих, и безлюдью, позволявшему мне сосредоточиться на своем горе.

Но, приблизившись к могиле, я увидел там склонившуюся фигуру, напоминавшую тень. Я подошел ближе и узнал г-на д ’Авринъи.

Глухое раздражение овладело мной. Этот человек оспаривает у меня свою дочь даже подле ее могилы! Когда она была жива, он постоянно находился рядом. Теперь она мертва, а он по-прежнему не покидает ее.

Я прислонился к кипарису, решив подождать, пока г-н д Авриньи уйдет.

Он стоял на коленях, припав к свежей земле, почти касаясь ее губами. Он тихо говорил:

"Мадлен, если правда, что нечто остается от нас после смерти, что душа живет дольше тела, что за мертвым телом следует тень, что Провидение по таинственному милосердию разрешает мертвым приходить к живым, будь то днем, ночью или в сумерки, умоляю тебя являться ко мне так скоро и так часто, как только ты сможешь, ибо до того часа, когда я приду к тебе, Мадлен, я буду ждать тебя постоянно ".

Этот человек опережал меня во всем. Именно об этом я хотел ее просить.

Господин д’Авринъи тихо добавил еще несколько слов, поднялся и, к моему большому удивлению, направился ко мне.

Он меня увидел и узнал.

"Амори, — сказал он, — я оставляю вас наедине с Мадлен: я понимаю этот эгоизм, исполненный горя, и эту ревность сквозь слезы, которые заставляют вас ждать моего ухода, чтобы преклонить колени на нашей могиле.

Кроме того, вы уезжаете, а я остаюсь. Я приду на могилу завтра, послезавтра и в последующие дни.

Вы же увидите ее только после вашего возвращения.

Прощайте, Амори ".

Послав рукой последний поцелуй Мадлен, он медленно удалился, не ожидая моего ответа, и исчез за углом стены.

Едва оставшись один, я бросился на камни перед могилой и повторил просьбу г-на д ’Авриньи, но не его спокойным и покорным голосом, а прерывая свои мольбы слезами отчаяния.

Мне стало легче. Мне было необходимо выплеснуть свои чувства. И сейчас, когда я всего лишь думаю об этом, я все еще плачу и рыдаю, так что не знаю, как Вы будете читать это письмо, — каждая его строка смочена моими слезами.

Я не знаю, сколько времени я там пробыл. Несомненно, я мог бы оставаться там всю ночь, если бы кучер не поднялся на стену и не позвал меня.

Я отломил ветку с розового куста, посаженного на ее могиле, и ушел, целуя эти цветы, в каждом из которых чувствовалось ее дыхание".

Дневник господина д’Авринъи

"Ах, Антуанетта, каким ангелом была Мадлен!

Я прождал ее всю ночь, весь день и еще ночь. Она не пришла. К счастью, я приду к ней".

Амори — Антуанетте

"Остенде, 20 сентября.

Я в Остенде.

Однажды, в Виль-д'Авре, когда ей было восемь лет, а мне двенадцать, мы придумали план, одна мысль о котором заставляла биться наши сердца от страха и радости: мы решили пойти одни через лес, в тайне от всех, чтобы купить у известного садовника из Глатиньи цветы ко дню рождения доктора.

Помните ли вы Мадлен в восемь лет?

Это был настоящий херувим: белокожая, пухленькая, с розовыми щечками, с прекрасными кудрявыми белокурыми волосами. Ей не хватало только крылышек.

О дорогая и любимая Мадлен!

План был очень серьезный и соблазнительный, невозможно было удержаться, и накануне праздника, воспользовавшись хорошей погодой и отсутствием г-на д Авриньи, уехавшего на день в Париж, мы сделали вид, что играем, бегая друг за другом, выскользнули из сада в парк, а из парка через маленькую калитку — в лес.

Там мы остановились с бьющимся сердцем, испугавшись собственной смелости.

Я вижу все так, как если бы это происходило сегодня: она была в белом муслиновом платьице с поясом небесно-голубого цвета.

Я немного знал дорогу, потому что мы проезжали по ней всей семьей; Мадлен тоже бывала здесь раньше, но, милое дитя, она тогда была занята бабочками, птичками и цветами. Тем не менее, мы храбро вошли в лес, и я, гордый, как император, своей ответственностью, предложил руку Мадлен, уже немного дрожавшей и начинавшей раскаиваться в задуманном. Но мы оба были слишком горды, чтобы отступать, и пошли в Глатиньи, руководствуясь указаниями на столбах.