День прошел в подобных разговорах; Анри составлял компанию Сесиль и маркизы так долго, как это позволяли приличия, но маркиза сама продлила его визит, пригласив Анри отобедать вместе с ней и ее внучкой.

Вечером Сесиль захотелось еще раз увидеть море, и она стала умолять бабушку пойти прогуляться на мол. Маркиза возражала, ссылаясь на дальность расстояния и уверяя, что подобная прогулка несомненно утомит ее, ибо она полностью утратила привычку ходить; но Сесиль подвела г-жу де ла Рош-Берто к окну, показала порт, находившийся в двух шагах, и так упрашивала ее, что та в конце концов согласилась.

Анри подал руку маркизе, а Сесиль пошла впереди вместе с мадемуазель Аспасией. Всю дорогу г-жа де ла Рош-Берто сетовала на неровности мостовой, затем, добравшись до порта, начала жаловаться на запах кораблей, а дойдя до конца мола, выразила недовольство морским бризом.

Она принадлежала к числу тех натур, которые, сделав что-то для других, испытывают потребность ежеминутно напоминать об этом, давая почувствовать всю тяжесть приносимой ими жертвы.

Это заставило Сесиль еще глубже осознать огромную разницу между маркизой и своей матерью.

Вернулись в гостиницу. Маркиза страшно устала и пожелала сразу же уйти к себе в комнату. И молодым людям тоже пришлось расстаться, но для того лишь, чтобы встретиться на другой день: дилижанс отправлялся в шесть часов утра.

Впрочем, минувший день оставил столько воспоминаний, что каждому предстояло провести сладостную ночь.

На следующий день жалобы маркизы возобновились: виданое ли дело пускаться в путь в шесть часов утра? Она сетовала на то, что не исполнила первоначального своего намерения: наняв почтовую карету, можно было бы ехать когда вздумается, например в одиннадцать часов или в полдень, выпив предварительно положенный шоколад.

Но в ту пору, как, впрочем, и поныне, кондукторы дилижансов оставались неумолимы. В шесть часов пять минут тяжелая махина тронулась в путь — на Париж.

Как мы уже говорили, маркиза, Сесиль и мадемуазель Аспасия путешествовали в купе, а Анри — в средней части дилижанса; но на каждой станции Анри приходил справиться, как чувствуют себя его дамы. Во время первой и второй остановки он застал маркизу очень хмурой, но, хотя она громко жаловалась, что ей предстоит провести ужасную ночь, на третьей станции ее уже можно было видеть спящей.

Однако это не помешало ей, когда остановились на завтрак в Абвиле, заявить, что она не сомкнула за ночь глаз.

Зато молодые люди действительно не сомкнули глаз, но ни словом не обмолвились на этот счет, а главное, ни на что не жаловались.

В путь тронулись сразу же после завтрака и остановились лишь в Бове на время обеда. Анри распахнул дверцу прежде чем вышел кондуктор. Маркиза души в нем не чаяла.

За столом Анри все внимание сосредоточил на своих дамах, предупреждая малейшее их желание; снова занимая место в экипаже, маркиза поблагодарила его пожатием руки, а Сесиль одарила его улыбкой.

В семь часов вечера вдали показались огни Парижа. Сесиль знала, что они въезжают через заставу Сен-Дени и, согласно правилам, экипаж остановят на таможне. Знала и то, что именно на этой таможне маркизу, баронессу и ее едва не узнали; Сесиль была тогда ребенком, но ей так запомнилось пребывание в том маленьком кабинете, что, когда дилижанс остановился, она попросила у бабушки позволения взглянуть на это страшное место, где баронессе с маркизой довелось столько всего пережить.

Маркиза согласилась, хотя задала себе вопрос, что может быть привлекательного в столь безотрадных воспоминаниях.

Анри поэтому отправился к начальнику поста за разрешением для юной дамы пройти через караульное помещение и заглянуть на минуту во внутреннюю комнату.

Само собой разумеется, такое разрешение было получено тотчас же.

Маркиза не пожелала выходить, и Сесиль пошла вместе с Анри.

Она направилась прямо в кабинет и узнала его: все оставалось на своих местах — тот же старый деревянный стол, те же старые соломенные стулья.

Именно здесь, сидя на одном из этих стульев перед этим столом, она впервые увидела славного г-на Дюваля.

Одно воспоминание повлекло за собой все остальные. На память Сесиль вслед за г-ном Дювалем пришли его жена и Эдуард — тот Эдуард, кого матушка предназначала ей в мужья и с кем она даже не встретилась перед отъездом.

Тут бедная девочка почувствовала угрызения совести, к тому же ей вспомнилась мать, и из глаз ее хлынули слезы.

За исключением Анри, никто из сопровождавших Сесиль не понял, что такого трогательного было в старом деревянном столе и старых соломенных стульях.

Но для Сесиль с этим была связана вся ее прошлая жизнь.

Кондуктор позвал Сесиль с Анри; оба сели в дилижанс, и тот тронулся в путь, миновав заставу.

Через двенадцать лет Сесиль возвращалась в Париж через ту же заставу Сен-Дени, которую она видела, уезжая из него.

Ребенком она плакала, уезжая; и вот теперь, уже став девушкой, она снова плакала, возвращаясь.

Увы! И в последний раз бедной девочке будет суждено выехать именно через эту заставу.

Маркиза и Сесиль остановились в гостинице «Париж». Анри снял комнату там же.

Первые дни прошли в наведении справок; маркиза послала за своим поверенным в делах. Ее поверенный, как выяснилось, умер, но мало того, оказалось, поверенных вообще больше не было. Пришлось ей довольствоваться адвокатом, повторившим слово в слово то, что уже говорил адвокат, за которым она посылала в Булони.

К тому же за двенадцать лет, что маркиза провела за границей, Париж настолько переменился, что она уже не узнавала населявших его людей. Внешний вид, язык, мода — все изменилось. Госпожа де ла Рош-Берто ожидала увидеть столицу печальной и хмурой из-за минувших несчастий, часть которых она видела собственными глазами, а о других ей рассказывали. На самом же деле все оказалось иначе: Париж беспечный, Париж забывчивый вернулся к обычной своей жизни; мало того, он выглядел горделиво и празднично — таким маркиза его не знала. Париж чутьем угадывал, что станет и столицей обширной Франции, какой она никогда не была, и еще множества других королевств, которые, подчиняясь, потихоньку присоединялись к ней. И наконец, Париж — воспользуемся выражением маркизы — стал похож на выскочку.

С изгнанниками всегда так, они, верно, увозят с собой малую толику личной атмосферы, которой дышат за границей, продолжая осмысливать виденные ими и интересующие их события. Родина, которую они покидают, остается в их воображении всегда такой, какой она была при расставании. Им представляется, что страсти там кипят по поводу тех же самых вопросов, какие продолжают занимать их умы; время уходит, не заставив их продвинуться ни на шаг. Затем наступает час возвращения, ибо в наши дни, благодарение Богу, вечного изгнания не бывает. И тогда оказывается, что они отстали на все то время, что провели за пределами страны, и теперь они сталкиваются с иными событиями, иными людьми, иными идеями, не желая их признавать, а те, со своей стороны, не признают их.

Маркизе де ла Рош-Берто уже говорили, что республика превращается в монархию, а первый консул, весьма вероятно, станет императором. Все замерло в ожидании этого великого события — его предстояло пережить оставшимся еще республиканцам, которые избежали ударов и контрударов партий и против которых выступали роялисты, находившиеся за границей. Поэтому любой роялист, согласившийся нести службу под консульским знаменем, любая знатная женщина, решившаяся войти в свиту будущей императрицы, могли быть уверены, что примут их хорошо, предоставив те преимущества, на которые не смели претендовать самые давние и самые верные сподвижники; все очень просто: испытанные друзья в крайнем случае обойдутся и без награды. Это сочтут неблагодарностью, но и только, зато пренебречь примирением с врагами было бы непростительной ошибкой.

Так что, согласитесь, ситуация складывалась весьма соблазнительная и для старой женщины — ну много ли ей осталось жить? — и для юноши, у которого все будущее было впереди. Анри ежедневно встречал своих сверстников, ставших уже капитанами. Госпожа де ла Рош-Берто ежедневно видела в проезжавших мимо экипажах, на которых уже снова начали появляться гербы, старинных подруг — как выяснилось, при Империи они обрели более того, что потеряли во время Революции. Постепенно Анри сошелся кое с кем из молодых людей. Маркиза возобновила связи с некоторыми из прежних знакомых. Анри получал предложения; перед маркизой тоже открывались горизонты. Соблазн славы, с одной стороны, притягательная сила благополучия — с другой — все это незаметно подтачивало политические верования, не совсем зрелые у Анри и перезревшие у г-жи де ла Рош-Берто. Только они не решались признаться в этом друг другу. Сердце одного было пока еще слишком неискушенным, а сердце другой — слишком пресыщенным, так что оба они прекрасно понимали: их присоединение к Бонапарту — это отступничество. Однако у каждого из них имелся тайный предлог для этого, который они считали вполне допустимым, и таким общим предлогом, служившим извинением амбициям Анри и одновременно эгоизму маркизы, была их любовь к Сесиль.