Дело в том, что эти дни слишком бедны событиями и слишком полны горя. На следующий день после возобновления болезни он написал:

"Она снова больна ".

И все.

Увы, я знаю заранее, что он напишет после этих слов.

Я остановил его и спросил, как дела.

"Ей не стало лучше, но она спит, — рассеянно сказал он, не глядя на меня, — миссис Браун около нее. Я сейчас сам приготовлю ей лекарство ".

На следующий день после бала г-н д'Авриньи превратил одну из комнат своего особняка в аптеку, и все, что Мадлен принимает, приготовлено его руками.

Я направился к комнате больной. Он остановил меня, избегая моего взгляда:

"Не входите. Вы ее разбудите!"

Не обращая на меня внимания, он пошел дальше с застывшим взглядом, опущенной головой, одолеваемый своей единственной, неизменной мыслью.

Не зная, что делать до пробуждения Мадлен, я отправился в конюшню, оседлал Стурма, вскочил в седло и пришпорил коня. Вот уже месяц я не выходил из особняка, и мне хотелось вдохнуть свежего воздуха.

Приехав в Булонский лес и пересекая Мадридскую аллею, я вспомнил прогулку, совершенную три месяца назад, но совсем в других условиях. В тот день я был на пороге счастья, сегодня — на пороге отчаяния.

Сентябрь едва начинается, а листья уже падают. Лето было очень жаркое, без теплых дождей и освежающего ветра. Осень наступит в этом году в срок и убьет цветы Мадлен.

Хотя только пробило десять часов утра и было холодно и пасмурно, на аллеях было довольно много гуляющих. Перескакивая через ограды и рвы, конь домчал меня до Марли. К одиннадцати часам я вернулся разбитый усталостью и полный отчаяния. Но я почувствовал, что усталость тела уменьшает страдания души.

Мадлен только что проснулась.

Бедное дитя! Она совсем не страдает! Она тихо умирает и не замечает этого.

Она упрекнула меня за долгое отсутствие, так как беспокоилась обо мне. Только о Вас, Антуанетта, она никогда не говорит. Понимаете ли Вы это молчание?

Я подошел к ней и стал извиняться: отсутствовал, так как думал, что она еще спит.

Не дав мне закончить, в знак прощения она протянула мне для поцелуя свою маленькую пылающую руку. Потом попросила почитать немного из "Поля и Виргинии ".

Я открыл страницу на сцене прощания героев.

О, порой мне с трудом удавалось сдерживать слезы.

Время от времени входил г-н д Авриньи, но тотчас выходил с озабоченным видом.

Мадлен мягко упрекнула его за эту озабоченность, но он едва ее выслушал и ничего не ответил.

Поистине, углубившись в изучение болезни, он, кажется, перестал видеть дочь.

Он вернулся около шести часов вечера, принес ей успокоительную микстуру и предписал полный покой.

Сегодня вечером дежурил я.

Господин д'Авриньи, миссис Браун и я по очереди дежурим каждую ночь вместе с сиделкой. Истерзанный усталостью и горем, я настоял на своем праве разделять заботы о больной, и г-н д Авриньи удалился без возражений.

Мадлен уснула так спокойно, словно время ее не было отмерено судьбой. Мне же не давали забыться мои печальные мысли.

Однако к полуночи взгляд мой затуманился, голова отяжелела, и после короткой борьбы со сном я уронил ее на край постели Мадлен.

И словно для того, чтобы вознаградить меня за эти горестные бдения, началось прекрасное и счастливое сновидение.

… Была спокойная, звездная июньская ночь. Мы с Мадлен гуляли по незнакомой местности, которую я, тем не менее, узнавал. Мы шли берегом моря, беседуя и восхищаясь игрой лунного света на серебристых волнах. Я называл ее женой, а она произносила мое имя таким нежным голосом, какого нет и у ангелов небесных.

Вдруг сон мой прервался на середине, и я увидел темную комнату, белую постель, слабый ночник; рядом сидел г-н д ’Авринъи, суровый и недвижимый, грустным взглядом созерцая свою спящую дочь.

^Видите, Амори, вы напрасно настаивали на вашем дежурстве, — сказал он холодно. — Я хорошо знаю, что в двадцать четыре года сон нужен больше, чем в шестьдесят. Идите отдыхать, мой друг. Я подежурю ".

В его словах не было ни язвительности, ни насмешки, скорее наоборот — отеческое сочувствие к моей слабости. И все-таки, не знаю почему, я почувствовал в сердце глухое раздражение и неожиданную глубокую ревность.

Он мне кажется сверхъестественным существом, стоящим между человеком и Богом. Он не подвластен никаким земным страстям, он не нуждается ни в еде, ни во сне. В этом месяце он ни разу не прилег на свою кровать; он постоянно начеку, он все время бдит, задумчивый, печальный, ищущий.

Этот человек словно сделан из железа!

Я не захотел подниматься к себе, спустился в сад и сел на скамью, где мы когда-то сидели с Мадлен.

Мельчайшие события той ночи возникли в моей памяти.

На фасаде дома тускло светилось единственное окно: то было окно в комнате Мадлен.

Я смотрел на этот дрожащий слабый свет, сравнивая с ним ту жизнь, что еще теплится в теле моей любимой, как вдруг свет угас. Я содрогнулся, оставшись в полной темноте.

Не было ли это отражением моей собственной судьбы?

Уходит единственный луч света, освещавший тьму моей жизни.

Заливаясь слезами, я вернулся в свою комнату".

Амори — Антуанетте

"Я ошибался, Антуанетта. Господин д Авриньи, как и я, имеет минуты усталости и отчаяния. Сегодня утром я вошел в его кабинет и увидел, что он сидит за письменным столом, положив голову на руки.

Я подумал, что он спит, и подошел к нему, чувствуя смущение оттого, что обнаружил в этом человеке нечто человеческое; но нет, услышав шаги, он поднял голову, и я увидел слезы, текущие по его лицу.

Я почувствовал, что у меня сжалось сердце. Впервые я видел его слезы.

Пока он казался спокойным, я верил, что есть надежда.

"О, значит, всякая надежда спасти ее исчезла! — воскликнул я. — Ивы больше не знаете ни одного средства, не можете придумать ни одного лекарства?!"

"Ни единого, — ответил он. — Вчера я составил новое лекарство, но оно столь же бесполезно, как и прежние. Ах, что такое наука? — продолжал он, вставая и широко шагая по кабинету. — Это тень, это слово. Если бы речь шла о том, чтобы продлить жизнь старику, которого сами годы влекут к смерти, оживить кровь, обедненную возрастом; если бы речь шла, например, обо мне, тогда можно было бы постичь беспомощность человека в борьбе с природой, в борьбе против небытия. Но нет, надо спасти дитя, рожденное вчера, надо спасти жизнь совсем юную, совсем новую, которая просит только одного — позволить ей продолжать свое существование; ее нужно вырвать у болезни, а я не могу, я не могу!"

И бедный отец в отчаянии ломал себе руки, а я, упав в кресло, смотрел на него неподвижно и безмолвно, столь же беспомощный в своем невежестве, как он — в своем знании.

"И все же, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — если бы все, кто занимается искусством врачевания, выполняли свой долг и работали так же, как я, наука продвинулась бы дальше. Трусы! Но в ее нынешнем состоянии для чего она нужна? Неужели только для того, чтобы сообщить мне, что через неделю моя дочь умрет?"