Испуг, вызванный криком г-жи де Нёйи, уступил вскоре место величайшему удивлению, когда все увидели, как надменная поборница аристократических традиций с распростертыми объятиями и улыбкой на лице бросилась навстречу Фернанде.

— Как! — воскликнула она. — Это ты, дорогой друг! Ах, Боже мой! Неужели я снова тебя вижу?

Онемев от изумления, зрители не осмеливались прервать излияния нежности, расточаемые Фернанде одной из самых спесивых женщин Сен-Жерменского предместья, и, став обеспокоенным свидетелем этой встречи, каждый ожидал объяснений, не решаясь потребовать их.

Что же касается Фернанды, то в ее душе, казалось, просто не осталось места для новых волнений после только что пережитых ужасных потрясений, и она позволяла целовать себя, не выражая иных чувств, кроме приятного удивления. А это как раз и предписывалось не только житейской мудростью, но и законами светских приличий. Между тем Фабьену, находившемуся ближе всех к ней, показалось, что она немного побледнела.

— Боже мой! — продолжала благородная вдова. — Как я счастлива встретить тебя после пятилетней разлуки еще более молодой и красивой, чем в день нашего расставания! Что с тобой сталось, бедная моя Фернанда? Я была замужем, а теперь — вдова. Я вышла замуж за господина де Нёйи, за старика; благодарение Богу, тут не было никакой сделки, потому что все свое состояние он вложил в пожизненную ренту; но ты ведь знаешь мою доброту: я увидела, что ему требуется беззаветная преданность и самоотречение, и поспешила взять все тяготы на себя. К тому же он был человеком знатного рода, и, как я только что говорила, истинным де Нёйи, доказательство налицо: подагра, скупость, с этим я согласна, но притом тридцать два колена родословной, а по материнской линии он из д’Аркуров.

Перечисляя неприятные стороны и преимущества своего положения, воплощенная добродетель скорее завистливым, нежели любопытствующим взором торопливо изучала грациозную красоту, изысканность и элегантность своей бывшей подруги; затем она сказала, обращаясь к г-же де Бартель:

— Прошу прощения, дорогая кузина, но вы не можете себе представить, как я рада встретиться сегодня с одной из самых близких моих подруг по Сен-Дени.

— По Сен-Дени? — с удивлением повторили все свидетели этой сцены.

— Да, да, по Сен-Дени; я вижу, вы этого не знали, — продолжала г-жа де Нёйи. — Так вот! Знайте, что мы воспитывались вместе и все время учились в одних классах; мы с Фернандой были неразлучны. Это дочь одного храброго генерала; во время кампании тысяча восемьсот двадцать третьего года он погиб на поле брани под Кадисом прямо на глазах его высочества герцога Ангулемского, обещавшего позаботиться о его ребенке, единственной дочери. В пансионе все знали эту историю, а из вас никто, похоже, этого не знает. Позвольте мне в таком случае представить вам мадемуазель де…

— Остановитесь, сударыня! — воскликнула Фернанда. — Ради Бога, не произносите имени моего отца.

Столько было мольбы в словах молодой женщины, идущих прямо от сердца, что г-жа де Нёйи умолкла.

До тех пор, как мы видели, Фернанда хранила молчание. В ее поведении было скорее больше смирения, чем смущения, больше стыдливости, чем боязни; опустив глаза, она старалась ни на кого не смотреть, ее врожденное достоинство стало еще заметнее после того, как эта странная встреча привела к разоблачению тайны, говорившей в ее пользу. Но в то мгновение, когда должно было прозвучать имя ее отца, движением, опередившим мысль, почти невольно вырвавшимся криком и жестом, исполненным глубокого ужаса, она заставила замереть это имя на устах г-жи де Нёйи, и та в самом деле умолкла по просьбе Фернанды.

— В чем дело, моя дорогая, — удивилась вдова, — что за причина заставляет вас хранить инкогнито, словно королеву во время путешествия? Ведь у вашего отца прекрасное имя, и я готова повторить вслед за македонским царем: "Если бы я не звался Александром, то хотел бы зваться…"

— Сударыня, — прервала ее Фернанда, — я умоляла вас и умоляю опять: остановитесь — вы не можете знать тех серьезных причин, что заставляют меня желать, чтобы мое девичье имя осталось неизвестным.

— Вы правы, — сказала г-жа де Нёйи, — я не могу разгадать подобную фантазию и никогда не пойму, почему дочь маркиза де Мормана…

Фернанда горестно вскрикнула. Лицо ее вспыхнуло, залившись краской стыда, которую тут же сменила бледность, слезы затуманили ей глаза и покатились по щекам; ее душили рыдания, прерывавшиеся глухими стонами. Наконец, с непередаваемой душевной мукой, оказавшейся сильнее светских приличий, она склонила голову и, раскинув руки, словно в знак своего полного бессилия, прошептала:

— Вы причинили мне глубокую боль, сударыня. Я так не хотела, чтобы произносилось имя моего отца.

— Но в таком случае следовало сказать мне, по какой причине ты хотела, чтобы я хранила молчание.

— Мы уже не дети, сударыня, — с глубокой грустью отвечала Фернанда. — И мы уже не в том благословенном доме всеобщего мира и дружбы, где бедная сирота была так счастлива.

— Я уверена, что ты была счастлива, ты была самая красивая, лучше всех училась, тебя больше всех хвалили.

— Завидные преимущества! — сказала Фернанда, подняв голову и устремив строгий, печальный взгляд на трех мужчин: те не проронив ни слова, с глубочайшим удивлением смотрели на эту странную сцену.

— Мы предсказывали тебе прекрасное замужество, — продолжала благородная вдова, — и, я вижу, наше предсказание сбылось. Элегантный экипаж — ведь это наверняка твой экипаж я видела во дворе, великолепные, роскошные лошади, жизнь на широкую ногу; стало быть, он богат, этот господин Дюпондре или Дюфондре. Как его зовут, твоего мужа?

— Дюкудре, — печально сказала Фернанда с видом женщины, смирившейся с необходимостью лгать.

— Дюкудре, — повторила г-жа де Нёйи. — Вот как! Надеюсь, он ни на что не променял свое состояние, никаких пожизненных рент? Ах, видишь ли, это так ужасно, моя дорогая, в особенности если ты привыкла к роскоши; ни с того ни с сего обрушивается несчастье, и нет больше ни особняка, ни экипажа, ни лошадей. Но чего я все-таки никак не могу понять — прошу прощения, что снова возвращаюсь к этой теме, — почему ты скрываешь имя своего отца, такое прекрасное имя; значит, есть на то причины? A-а, я все поняла! Бедняжка, ты вышла замуж по расчету? Еще одна жертва! Твой муж — богач, банкир? Ах, несчастная! Теперь мне все ясно.

Затем, увидев по выражению лиц, что она все еще не попала в цель, г-жа де Нёйи продолжала:

— Нет, тут что-то не так. Ах, теперь, наконец, понятно: все дело в магнетизме. Господин Дюкудре — магнетизер, вроде господина де Пюисегюра. Ну что ж, на мой взгляд, лучше магнетизм, чем банк. И он заставляет тебя помогать ему в его шарлатанстве? Ах, до чего же все-таки мужчины отвратительны! Он заставляет тебя читать с завязанными глазами, как мадемуазель Пижер? Заставляет угадывать время на чужих часах? Боже мой, в какую эпоху мы живем! Господин де Нёйи все свое состояние поместил в пожизненную ренту, это верно, однако он не заставлял мадемуазель де Морсер, девушку из старинного дворянского рода, заниматься магнетизмом, видеть, что происходит внутри человеческого тела, лечить больных; это оскорбление и потому повод для развода. Следует подать в суд, моя милая. Кстати, я разбираюсь в судебных делах; один суд против наследников господина де Нёйи длился три года. Я помогу тебе советом, поддержу тебя своим кредитом; потом, когда мы отправим этого гнусного господина Дюкудре одного заниматься своим магнетизмом, я восстановлю твои права в свете, представлю тебя как дочь маркиза де Мормана, и будь спокойна, под моим покровительством все двери снова откроются для тебя. Не так ли, господин де Монжиру? Не так ли, господин де Рьёль?.. Не так ли, господин… Да что это с вами со всеми? Что означают ваши удрученные лица? Опять что-то не так?

Увы, можно понять, какое беспокойство терзало всех членов тайного сговора перед этим новым потоком слов. Фернанда была просто ошеломлена той ролью, какую ей отводила теперь бывшая подруга. Бросив взгляд на г-жу де Бартель, она увидела, как та с умоляющим видом сложила руки. Тогда она поняла, что пришлось прибегнуть еще к какой-то уловке, чтобы оправдать в глазах г-жи де Нёйи ее появление в этом доме; она посочувствовала двоедушию, до которого приходится иногда опускаться светским людям; однако воспоминание о Морисе вернуло ей мужество, чуть было не покинувшее ее, и она подавила вздох.