Несмотря на беспокойство, терзавшее ее уже два месяца, несмотря на душевную боль, овладевшую ею в эти минуты, Антуанетта была по-прежнему красива, свежа и полна жизни; она настолько принадлежала долгому и светлому будущему и имела законное право на любовь любого свободного молодого и пылкого сердца, что без труда можно было прочесть ревность во взгляде Мадлен, какой она невольно бросила сначала на эту яркую и пленительную красавицу, а затем на своего отчаявшегося возлюбленного, которого она оставляла с ней.

Господин д’Авриньи склонился к ней.

— Ты сама просила ее приехать, — сказал он.

— Да, отец мой, — прошептала Мадлен, — и я счастлива ее видеть.

И с выражением ангельской покорности умирающая улыбнулась Антуанетте.

Что касается Амори — он увидел во взгляде Мадлен лишь то чувство естественной зависти, которое испытывает слабое умирающее существо к человеку сильному и полному жизни.

Сам же он, переводя взгляд с бледной и сломленной Мадлен на живую и очаровательную Антуанетту, испытывал чувство, похожее на то, что ощущала Мадлен: ненависть к этой дерзкой красоте и гнев против нее, составлявшей такой резкий контраст с печальной смертью. Ему показалось, что если бы он не решил умереть вместе с Мадлен, то он навсегда возненавидел бы Антуанетту, эту воплощенную насмешку, с такой же силой, с какой он любил Мадлен, эту призрачную мечту.

Амори хотел успокоить бедняжку, произнеся клятву верности ей на ухо, но в эту минуту он услышал звук колокольчика и вздрогнул.

Это вернулся кюре Виль-д’Авре с ризничим из церкви святого Филиппа Рульского и двумя мальчиками из хора. Они пришли совершить последнее таинство.

При звуке этого колокольчика все замолчали и опустились на колени. Только Мадлен приподнялась, как бы идя навстречу Богу, что приближался к ней.

Сначала вошел ризничий с распятием и мальчики со свечами, затем кюре со священным сосудом.

— Отец мой, — сказала Мадлен, — даже на пороге вечности наша душа может быть осаждаема неверными мыслями. Боюсь, что после моей утренней исповеди я уже согрешила. Перед тем, как я вкушу тело Господне, подойдите ко мне еще раз, чтобы я могла поделиться с вами своими сомнениями.

Господин д’Авриньи и Амори тотчас отошли, и кюре приблизился к Мадлен.

Тогда невинная девушка, глядя на Амори и Антуанетту, произнесла несколько слов, а кюре ответил на них только жестом благословения.

Затем начался священный обряд.

Надо было самому стоять на коленях в такие мгновения у постели обожаемого существа, чтобы понять, насколько каждое слово, произнесенное кюре и повторенное его спутниками, проникает до самых глубин души. При каждом ударе сердца Амори надеялся, что оно разорвется. Заломив руки, откинув голову назад, с лицом, залитым слезами, он походил на статую Отчаяния.

Господин д’Авриньи, неподвижный, безмолвный, с сухими глазами, терзал платок зубами, пытаясь вспомнить давно забытые молитвы своего детства.

Только Антуанетта — слабая, как все женщины, — не могла сдержать рыданий.

В присутствии этих трех страдальцев, столь различно переносящих свое горе, обряд продолжался.

Наконец кюре приблизился к Мадлен. Она приподнялась, сложив руки на груди, подняв глаза к Небу, и почувствовала у своих сухих губ облатку, которую впервые она получила только шесть лет назад.

Затем, ослабленная этим усилием, она упала на подушки и прошептала:

— Господи, сделай так, чтобы Амори не узнал, что, отсылая Антуанетту, я пожелала ему умереть вместе со мной.

Кюре вышел, сопровождаемый своими спутниками.

После нескольких минут тягостного молчания Мадлен опустила сомкнутые руки и бессильно уронила их по обе стороны постели. Амори и г-н д’Авриньи тотчас завладели ее руками.

Антуанетте ничего не досталось. Она продолжала молиться.

Началось мрачное и безмолвное ночное бдение.

Однако Мадлен хотела поговорить последний раз с двумя людьми, дорогими ее сердцу, хотела попрощаться с ними, но она слабела так быстро, и несколько слов, произнесенных ею, стоили ей таких усилий, что г-н д’Авриньи, склонив к ней поседевшую голову, на коленях умолял ее не разговаривать. Он хорошо видел, что все кончено, и единственное, что он теперь желал в этом мире, — отодвинуть, насколько возможно, час вечной разлуки.

Сначала он просил для себя у Бога жизнь Мадлен, затем годы, затем месяцы, наконец — дни; теперь он просил Господа даровать ему лишь несколько часов.

— Мне холодно, — прошептала Мадлен.

Антуанетта легла в ногах своей кузины и через покрывало старалась согреть их своим дыханием.

Мадлен что-то шептала, но говорить уже не могла.

Невозможно описать отчаяние и горе, сжимающие эти три сердца. Только те, кому пришлось дежурить у постели дочери или матери в подобную ночь, ужасную и последнюю, могут нас понять.

Пусть же те, кого судьба избавила от таких страданий, благословляют Бога за то, что он не дал им понять такое.

Взгляды Амори и Антуанетты постоянно останавливались на лице г-на д’Авриньи. Ни он, ни она не могли поверить в конец — так велико в нас стремление надеяться — и искали на его лице проблеск надежды, в которую они сами уже не верили.

Господин д’Авриньи стоял, скорбно склонив голову, и ни малейшей надежды не пробивалось сквозь эту неподвижную маску горя.

К четырем часам утра Мадлен забылась.

Увидев, что она закрыла глаза, Амори порывисто встал, но г-н д’Авриньи остановил его жестом.

— Это лишь сон, — сказал он, — успокойтесь, Амори, ей остается, по меньшей мере, еще час жизни.

Прекрасная, хрупкая и нежная, она дремала, а ночь тем временем постепенно переходила в рассвет, и звезды, казалось, таяли и исчезали одна за другой на светлеющем небосводе.

Господин д’Авриньи держал в одной руке ладонь Мадлен, а другой следил за ее пульсом, уже исчезавшем у запястья, но еще заметном у сгиба руки.

В пять часов на ближайшей церкви зазвонил колокол, призывая верующих к Анжелюсу, а души — к Богу.

Какая-то птичка села на окно, прощебетала что-то и улетела.

Мадлен открыла глаза, попыталась приподняться, дважды проговорила: "Воздуха! Воздуха!" — упала на подушки и глубоко вздохнула.

Это был ее последний вздох.

Господин д’Авриньи встал и сказал глухим голосом:

— Прощай, Мадлен!

Амори громко вскрикнул.

Антуанетта зарыдала.

Мадлен, в самом деле, больше не было… Она ушла вместе с другими звездами. Она тихо перешла из сна в смерть, вздох был ее единственным усилием.

Несколько минут отец, возлюбленный и сестра молча созерцали дорогое им существо.

Прекрасные глаза Мадлен, которые отныне должны были видеть только Небеса, оставались открытыми, и Амори протянул руку, чтобы закрыть их.

Но г-н д’Авриньи остановил его руку:

— Я ее отец, сударь…

И он благоговейно оказал умершей эту страшную услугу…

Затем, после мгновения немого и горестного созерцания, он накрыл простыней, ставшей саваном, это прекрасное, уже остывающее лицо.

И все трое, опустившись на колени, стали молиться здесь, на земле, о той, которая уже молилась за них там, на Небесах…

Амори, вернувшись в свою комнату, находил повсюду — в мебели, в картинах, даже в воздухе — такие мучительные воспоминания, и они вызывали в нем такие горькие мысли, что он не смог там оставаться. Он ушел из дома пешком, без цели, без намерения, без замысла, чтобы только покинуть это место горя.

Была половина седьмого утра.

Он шел, опустив голову, и в сумеречном сознании своей одинокой души видел только одно: тело Мадлен, накрытое саваном; он слышал мрачное эхо, непрерывно повторявшее: "Умереть! Умереть!"

Он оказался, сам не зная почему, на бульваре Итальянцев, и тут перед ним неожиданно возникло препятствие.

Подняв голову, он увидел трех молодых людей, преградивших ему путь.