Это были его друзья, жизнерадостные спутники его прежней холостой жизни. Элегантные и непринужденные, с сигарами во рту, с руками в карманах, они находились как раз в том состоянии опьянения, которое еще позволяет узнать друга и побуждает в сердечном порыве подойти пожать ему руку.

— Ба! Да это Амори! — воскликнул первый тем громким голосом, который свидетельствует о глубочайшем презрении ко всему, что происходит вокруг. — Куда ты направляешься, Амори, и откуда идешь? Уже два месяца тебя нигде не видно.

— Прежде всего, господа, — сказал второй, прерывая речи первого, — прежде всего мы должны оправдаться перед Амори, который, будучи порядочным молодым человеком, считает преступлением бродить по городу в этот неурочный час — в семь часов утра.

Ты ведь подумал, мой дорогой, что мы уже встали, а мы еще не ложились, понимаешь? И вот теперь мы идем спать. Мы втроем… а три и три — это, понятно, шесть… провели ночь у Альбера, пировали по-царски и сейчас благоразумно возвращаемся к нашим домашним очагам пешком, чтобы освежиться.

— Что подтверждает, — заговорил третий, немного более пьяный, чем другие, — глубину и истинность политического афоризма господина де Талейрана: "Когда все всегда счастливы…"

Амори растерянно смотрел на них и слушал, ничего не понимая.

— А теперь, Амори, — сказал первый, — твоя очередь объяснить свой столь ранний выход и исчезновение на два месяца.

— О, но я знаю, господа! — воскликнул второй. — Я припоминаю, а это свидетельство того, о чем я вам толкую целый час, что, хотя я один выпил столько, сколько вы оба, я из нас самый трезвый; я припоминаю, что Амори болен супружеской страстью к дочери доктора д’Авриньи.

— Да, кстати, если у меня хорошая память и если его будущий тесть на своем балу не перепутал даты, то именно сегодня, одиннадцатого сентября, Амори должен был взять в жены прекрасную Мадлен.

— Да, но ты забываешь, — сказал второй, — что именно в тот вечер она упала без сознания на руки нашего друга.

— Вот как! Надеюсь, что…

— Нет, господа, — ответил Амори.

— Она выздоровела?

— Она умерла.

— Когда же?

— Час назад.

— Боже! — воскликнули все трое, на мгновение застыв.

— Час назад, — заговорил Альбер, — бедный друг, а я собирался пригласить тебя позавтракать с нами сегодня утром…

— Это невозможно; у меня же другое приглашение, я прошу вас завтра присутствовать со мной на похоронах Мадлен…

И, пожав им руки, он удалился.

Три друга переглянулись.

— Он чудовищно безумен, — сказал один.

— Или чудовищно стоек! — сказал другой.

— Это одно и то же, — добавил Альбер.

— Неважно, господа, — заговорил первый, — я должен признаться, что вдовство влюбленного и разговор с ним после пирушки не самое веселое дело.

— Ты пойдешь на похороны? — спросил второй.

— Мы никак не можем отказаться, — сказал Альбер.

— Господа, господа, — воскликнул первый, — не забудьте, что завтра Гризи появляется на сцене: она поет в "Отелло"!

— Верно. Итак, господа, мы зайдем в церковь, чтобы показаться: Амори нас заметит, и этого достаточно.

И все трое отправились дальше, раскуривая сигары, погасшие во время разговора.

Тем временем Амори, покинув своих друзей, стал обдумывать решение, которое уже давно жило в нем, но еще неясное и неуверенное.

Он хотел умереть.

Поскольку Мадлен умерла, что ему оставалось делать на этом свете? Какое желание, какое чувство могло привязать его к жизни?

Потеряв свою любимую, разве он не потерял свое будущее? Он должен был последовать за ней, он уже двадцать раз говорил это сам себе.

"Одно из двух, — рассуждал Амори, — или другая жизнь есть, или ее нет.

Если есть другая жизнь, я найду Мадлен, и радость и счастье вернутся ко мне.

Если же ее нет, мое горе утихнет, мои слезы иссякнут; и в первом, и во втором случае я выиграю. Я ничего не теряю, кроме жизни".

Когда Амори принял это решение, он ощутил спокойствие, почти радость.

Поскольку это бесповоротное решение было принято, не осталось никаких причин, чтобы прекратить свои обычные занятия и не вмешиваться в привычный ход жизни.

Он не хотел, чтобы, когда распространится слух о его смерти, люди говорили, что он убил себя бездумно, бессмысленно, в минуту отчаяния.

Напротив, он хотел, чтобы люди знали, что это обдуманный шаг, доказательство силы, а не слабости.

Вот что сделает Амори.

Сегодня он приведет в порядок свои дела, оплатит счета, напишет завещание, лично нанесет визит самым близким друзьям, сообщит им, что собирается совершить долгое путешествие.

Завтра, строгий и спокойный, он будет присутствовать на погребении своей любимой; вечером он пойдет послушать из глубины своей ложи последний акт "Отелло", "Песнь об иве", которую так любила Мадлен, эту лебединую песню, этот шедевр Россини.

Искусство — это удовольствие суровое, и оно прекрасно готовит к смерти.

Покинув Оперу-буфф, он вернется к себе и застрелится.

Заметим, прежде чем продолжать повествование, что у Амори было искреннее сердце и прямая душа и он продумывал детали своей кончины совершенно честно и без всякой задней мысли; он даже не замечал некоторой вычурности задуманного плана и не думал, что можно умереть гораздо проще.

Он был в том возрасте, когда все, что собираешься сделать, кажется очень простым и величественным. А вот и доказательство. Убедив себя, что ему осталось жить всего лишь два дня, он подавил свое горе, вернулся к себе и, разбитый многими чувствами и постоянной усталостью, уснул так, как он надеялся уснуть следующей ночью.

В три часа он проснулся, тщательно оделся, нанес намеченные визиты, оставил карточку отсутствующим, рассказал друзьям о задуманном путешествии, обнял двух-трех человек, пожал руки другим и вернулся домой. Он ужинал один, так как ни г-н д’Авриньи, ни Антуанетта не показывались весь день. Его спокойствие было так ужасно, что слуги спрашивали себя, не сошел ли он с ума.

В десять часов он вернулся в свой особняк на улице Матюрен и начал составлять завещание. Половину состояния он оставлял Антуанетте, сто тысяч франков — на память Филиппу (тот каждый день, вплоть до последнего, неизменно приходил справляться о здоровье Мадлен), остальное распределил на различные пожертвования.

Затем он взял свой дневник, продолжил прерванные записи, изложив все, вплоть до последнего часа, не забыв рассказать о своих роковых намерениях, оставаясь по-прежнему спокойным. Рука его ни секунды не дрожала, почерк не изменился, строчки ложились ровно.

Для того чтобы поработать этой ночью, он и спал так долго с утра.

В восемь часов утра все дела были закончены.

Амори взял свои дуэльные пистолеты, зарядил каждый двумя пулями, спрятал их под пальто, сел в экипаж и отправился к г-ну д’Авриньи.

Господин д’Авриньи еще не покидал комнату своей дочери.

На лестнице Амори встретил Антуанетту; она шла к себе, но он удержал ее за руку, ласково привлек к себе и, улыбаясь, поцеловал в лоб.

Антуанетта замерла, испуганная подобным спокойствием и проводила Амори взглядом до дверей его комнаты.

Амори положил пистолеты в ящик своего стола, закрыл его и положил ключ в карман.

Затем он оделся для церемонии похорон.

Закончив туалет, Амори пошел вниз и оказался лицом к 11-878 лицу с г-ном д’Авриньи; тот провел эту ночь у ложа своей умершей дочери, так же как он сидел предшествующие ночи у постели живой.

У бедного отца были запавшие глаза, бледное и осунувшееся лицо. Казалось, он сам вышел из могилы.

Выйдя из комнаты Мадлен, он попятился: яркий свет раздражал его глаза.

— Уже прошли сутки, — задумчиво сказал он.

Он протянул руку Амори и долго смотрел на него, ничего не говоря. Возможно, у него было слишком много мыслей, чтобы он мог их высказать.

И однако, как и накануне, он отдавал распоряжения спокойно и хладнокровно.