— Но мне кажется… — с твердостью в голосе начал Амори.

— Да, — прервал его старик, — я знаю, что ваш пылкий возраст не склонен уживаться с заурядностью и слабостью простых смертных. Мои белые волосы научили меня терпимости, и вы сами, возможно, испытаете когда-нибудь на собственном опыте — увы, жестоком, — что самая несгибаемая воля с течением времени слабеет; в ужасной игре страстей самый сильный не может ручаться за себя, самый горделивый не может сказать: "Я буду там завтра".

Не будем судить строго никого, чтобы не быть строго судимыми в свою очередь; нас ведет судьба, а не наша воля.

— Следовательно, — воскликнул Амори, — вы предполагаете, что я тоже способен однажды предать память Мадлен?

Антуанетта побледнела и оперлась на наличник камина.

— Я ничего не предполагаю, — сказал старик, качая головой, — я жил, я видел, я знаю.

Как бы то ни было, поскольку вы берете на себя роль молодого отца Антуанетты, как вы сами сказали, постарайтесь быть добрым и милосердным.

— И не сердитесь на меня, — добавила Антуанетта с едва уловимой горечью, — за высказанное однажды мнение, что после Мадлен можно полюбить кого-то другого; не сердитесь на меня, я раскаиваюсь.

— Кто может сердиться на вас, нежный ангел? — сказал Амори, от которого ускользнуло чувство горечи, вызвавшее эти слова, и который понял ее извинения буквально.

В эту минуту, верный данным распоряжениям, Жозеф доложил, что время пришло и экипаж для Антуанетты подан.

— Я еду с Антуанеттой? — спросил Амори у доктора.

— Нет, мой друг, — возразил г-н д’Авриньи, — несмотря на вашу отцовскую роль, вы слишком молоды, Амори, и вам, дети мои, следует соблюдать в ваших отношениях самые жесткие правила, не из-за вас, разумеется, а ради общественного мнения.

— Но я приехал на почтовых и отпустил лошадей, — сказал Амори.

— Вторая коляска к вашим услугам, пусть это вас не беспокоит. Более того, поскольку теперь вы не можете жить на Ангулемской улице, а вы непременно захотите посещать Антуанетту в Париже, я вас прошу наносить ей визиты в сопровождении одного из моих старых друзей. Де Менжи, к примеру, бывает у нее трижды в неделю в определенные часы; он будет счастлив сопровождать вас к ней. Он это всегда делает, как мне рассказывала Антуанетта, для Филиппа Овре.

— Значит, я теперь чужой?

— Нет Амори, для меня и для Антуанетты вы мой сын. Но в глазах света вы молодой человек двадцати пяти лет, и только.

— Как будет забавно без конца встречать этого Овре, которого я терпеть не могу. А я поклялся не видеться с ним больше!

— Пусть он приходит, Амори, — воскликнула Антуанетта, — затем, чтобы увидеть, какой прием я ему окажу. Но как же трудно его отвадить, чтобы он не досаждал своими визитами.

— Это правда? — промолвил Амори.

— Вы сможете судить об этом сами.

— Когда?

— Уже завтра. Граф де Менжи и его супруга посвящают бедной затворнице три вечера в неделю: вторник, четверг и субботу. Завтра суббота, приходите завтра.

— Завтра… — прошептал Амори нерешительно.

— Обязательно приходите, — настаивала Антуанетта, — мы так давно не виделись, нам есть о чем поговорить!

— Приходите, Амори, приходите, — произнес г-н д’Ав-риньи.

— Тогда до завтра, Антуанетта, — сказал молодой человек.

— До завтра, брат, — повторила Антуанетта.

— До следующего месяца, дорогие дети, — сказал г-н д’Авриньи, который с печальной улыбкой слушал их спор. — Если в течение этого месяца я вам буду нужен по какой-нибудь важной причине, я разрешаю вам приехать ко мне.

Опираясь на руку Жозефа, он проводил их до экипажей, обнял и сказал:

— Прощайте, друзья мои.

— Прощайте, наш добрый отец, — ответили молодые люди.

— Амори! — крикнула Антуанетта, в то время как Жозеф закрывал дверцу. — Не забудьте: вторник, четверг и суббота.

Затем она обратилась к кучеру:

— Ангулемская улица.

— Улица Матюрен! — приказал Амори.

"А я пойду на могилу моей дочери", — решил г-н д’Авриньи, проводив глазами удаляющиеся экипажи.

И, опираясь на руку Жозефа, старик пошел по дороге к кладбищу, чтобы пожелать доброй ночи Мадлен, как он делал это ежедневно.

На следующий день Амори приехал в особняк графа де Менжи, с которым, впрочем, они были знакомы, поскольку Амори много раз встречал его прежде в доме г-на д’Авриньи.

Тогда их отношения были холодными и немного натянутыми: некий магнит всегда подталкивает юность к юности, тогда как некая отталкивающая сила отдаляет молодого человека от старика.

Письмо Антуанетты графу опередило Амори. Она хотела предупредить своего старого друга о намерениях г-на д’Ав-риньи, касающихся роли покровителя, какую он дал или скорее разрешил взять своему воспитаннику, и предупредить таким образом вопросы, сомнения или удивление, которые могли бы привести Амори в замешательство или ранить его.

Вот почему, когда Амори приехал, граф уже ждал его и принял его как человека, облеченного полным доверием г-на д’Авриньи.

— Я восхищен, — сказал ему г-н де Менжи, — что бедный дорогой доктор дал мне как услужливому опекуну Антуанетты помощника: благодаря своей молодости, он, без сомнения, сумеет читать лучше меня в сердце восемнадцатилетней девушки и, благодаря своему исключительному праву видеть господина д’Авриньи, сможет посвятить меня в планы моего друга.

— Увы! Сударь, — ответил Амори с грустной улыбкой, — моя молодость сильно состарилась с того времени, когда я имел честь видеть вас. Я так много смотрел в свое собственное сердце за эти прошедшие полгода, что не уверен в своей способности читать в сердцах других.

— Да, я знаю, сударь, — отвечал граф, — я знаю, какое несчастье вас постигло и как ужасен был удар.

Ваша любовь к Мадлен была той страстью, что заполняет всю жизнь; но чем больше вы любили Мадлен, тем важнее ваш долг по отношению к ее кузине, к ее сестре; именно так, если я хорошо помню, нашу дорогую Антуанетту называла Мадлен.

— Да, Мадлен свято любила нашу подопечную, хотя в последнее время эта дружба несколько остыла. Но господин д’Авриньи объяснял это болезненными отклонениями, странной прихотью лихорадки.

— Ну что ж, поговорим серьезно, сударь. Наш дорогой доктор хочет выдать ее замуж, не правда ли?

— Я полагаю, что да.

— А я в этом уверен. Не говорил ли он о некоем молодом человеке?

— Он говорил о многих, сударь.

— А о наследнике одного из его друзей?

Амори понял, что он не может отступать.

— Вчера он произнес при мне имя виконта Рауля де Менжи.

— Моего племянника? Да, я знал, что таково желание моего дорогого д’Авриньи.

Вам, должно быть, известно, что я предполагал женить Рауля на Мадлен.

— Да, сударь.

— Я не знал, что д’Авриньи уже дал право вам, и по первому слову, сказанному им об этом обязательстве, я, как вы хорошо понимаете, отказался от моей просьбы.

Должен признаться, теперь я намерен попросить для Рауля руку Антуанетты, и мой бедный старый друг ответил, что он не будет препятствовать этому плану.

Буду ли я иметь счастье, сударь, получить теперь и ваше согласие?

— Разумеется, сударь, разумеется, — ответил Амори с некоторым волнением, — и если Антуанетта полюбит вашего племянника… Но, простите, мне казалось, что виконт — атташе посольства в Петербурге?

— Конечно, сударь, он второй секретарь, но он получил отпуск.

— И он скоро приедет? — спросил Амори, и сердце его чуточку сжалось.

— Он приехал вчера, и я буду иметь честь вам его представить, а вот и он.

В эту минуту на пороге появился высокий молодой человек, темноволосый, со спокойным и холодным лицом, изысканно одетый. Он носил в петлице ленточки ордена Почетного легиона, шведского ордена Полярной звезды и российского ордена Святой Анны.

Амори одним взглядом оценил физические достоинства своего собрата в дипломатии.

Когда граф де Менжи назвал их имена, молодые люди холодно поклонились друг другу. В некоторых кругах холодность является свидетельством хороших манер, поэтому г-н де Менжи совершенно не заметил той отчужденности, которую его племянник и Амори инстинктивно продемонстрировали друг другу.