— Именно такая роль уготована мне в будущем, — сказал Амори, — именно такую жизнь собираюсь я вести. Скажите, дядя, разве тот, кому приходится дольше ждать, не переносит больше страданий?

— Простите, — прервала их Антуанетта, подавленная непреклонностью обоих, — вы оба сильнее и выше многих, и вы можете позволить себе говорить об этом. Но обратите внимание на то, что я здесь и невольно слушаю вас.

Не ведите этих странных разговоров, непонятных слабой и боязливой женщине.

Прошу вас, оставим Богу вопросы жизни и смерти и поговорим просто-напросто о вашем возвращении, Амори, о нашей радости видеть вас после столь долгого ожидания.

Знаете… Я так счастлива, что вновь вижу вас! — воскликнула простодушная девушка, не в силах сдержаться и взяв обе руки Амори в свои.

Разве могли мужчины устоять перед этим восхитительным порывом и изумительной непосредственностью девушки и не пойти навстречу такой доверчивости и такому простодушию. Даже г-н д’Авриньи недолго сопротивлялся дочерней нежности Антуанетты.

— Хорошо, — сказал он, — поскольку этот единственный день полностью принадлежит вам, дети мои, проведите его целиком здесь. Впрочем, это один из последних дней, которые я могу вам уделить.

С этой минуты он обходился с молодыми людьми с удивительной добротой.

Между Амори и Антуанеттой завязалась долгая и нежная беседа, совсем как в прежние времена.

Доктор расспросил Амори о его планах и намерениях, поправил с изысканной любезностью светского человека некоторые слишком ребяческие и слишком категоричные заявления, с улыбкой выслушал простительные заблуждения и трогательные иллюзии двадцатилетнего; он с заметным удовольствием наблюдал силу и пыл этого сердца, еще не знавшего самого себя.

Амори с воодушевлением говорил о своем разочаровании, с горячностью — об угасших страстях: отныне он будет жить не для себя, а для других, он будет заниматься только филантропической деятельностью.

Проницательный доктор с серьезным видом покачивал головой, выслушивая эти мечты, и благодушно соглашался со всеми этими утопиями.

Что касается Антуанетты, она с восхищением смотрела на Амори — такого благородного, щедрого, пылкого.

После обеда подошла очередь поговорить о ней, как прежде говорили об Амори.

— Амори, — сказал г-н д’Авриньи, когда к семи часам вечера они оказались одни, — Амори, меня скоро не будет, и я вверяю ее вам.

В несчастье вы повзрослели; отстранившись от света, вы лучше поймете и людей, и их дела. Руководите Антуанеттой советами, наставляйте ее, будьте ей братом.

— Конечно, — взволнованно заговорил Амори, — и очень преданным братом, уверяю вас.

Да, мой дорогой опекун, я с удовольствием принимаю обязанности молодого отца, которые вы на меня возлагаете, и откажусь от них только в день, когда смогу ее подвести к мужу, любимому ею и достойному ее.

Как только разговор перешел на эту тему, Антуанетта сразу замолчала и погрустнела.

Она смущенно опустила глаза, но доктор живо подхватил:

— Как раз перед вашим приездом мы говорили об этом, Амори.

Ах, я был бы очень доволен, если бы перед своей кончиной узнал, что она живет в любви и счастье в доме супруга, достойного ее.

Давайте посмотрим, Амори, нет ли кого-нибудь подходящего среди ваших друзей.

Теперь в свою очередь замолчал Амори.

— Так что же? — спросил г-н д’Авриньи, поднимая голову.

— Это очень серьезный вопрос, — сказал Амори, — и тут надо хорошо поразмыслить. Действительно, большинство молодых людей из нашей аристократии, увы, слишком немногочисленной, мои товарищи.

— Назовите нам некоторых, — сказал доктор.

Амори вопросительно посмотрел на Антуанетту, но она упорно не поднимала глаз.

— Ну что ж, — заговорил Амори, вынужденный отвечать опекуну, — во-первых, Артур де Ланей.

— Да, — подхватил доктор, — да, это правда; он молод, элегантен, умен, он из хорошей семьи, у него прекрасное состояние.

— К несчастью, он не подходит Антуанетте. Это ветреник, гуляка, который стремится, что чрезвычайно смешно в девятнадцатом веке, заслужить репутацию Дон Жуана и Ловеласа. Это замечательные качества для безумцев и вертопрахов, как он, но слабая гарантия для счастья женщины.

Антуанетта вздохнула и поблагодарила Амори взглядом.

— Поищем кого-нибудь другого, — сказал старик.

— Я предпочел бы Гастона де Сомервьё, — продолжал Амори.

— В самом деле, — согласился доктор, — он так же богат и знатен, как Артур де Ланей, и, кроме того, я слышал в свое время, что он серьезный, скромный и порядочный человек.

— Да, но если бы пришлось перечислять вам и остальные его качества, — заметил Амори, — пришлось бы добавить, что это дурак, хотя и со светским лоском. Попытайтесь нарушить его величественное молчание, затронуть его наигранное достоинство, и вы обнаружите, уверяю вас, ничтожную и посредственную личность.

— Но, — заговорил старик, пытаясь воззвать к собственной памяти, поскольку предложения Амори не слишком помогли делу, — разве вы не представляли мне человека по имени Леоне де Герину?

— Да, сударь, — ответил Амори, краснея.

— Мне казалось, что у этого молодого человека блестящее будущее. Он уже государственный советник, не так ли?

— Да, но он небогат.

— Увы, да! — промолвил г-н д’Авриньи. — Но разве Антуанетта не богата за двоих?

— Кроме того, — продолжал Амори с некоторой досадой, — говорят, что его отец играл какую-то не очень достойную роль в революции.

— В любом случае, — заметил старик, — это не может быть его отец, это его дед. Даже если слухи и верны, в наше время потомки не отвечают за ошибки своих предков.

Итак, Амори, представьте этого молодого человека Антуанетте, при графе де Менжи, разумеется, и если он ей понравится…

— Ах, простите, — воскликнул Амори, — несколько месяцев отсутствия стерли это из моей памяти! Я забыл, что Леоне поклялся жить и умереть холостяком. Это его навязчивая идея, и самые молодые и очаровательные, самые аристократичные красавицы из Сен-Жерменского предместья отступили перед его необщительным нравом.

— Ну что ж, — сказал доктор, — а если мы вернемся к Филиппу Овре?

— Я вам говорила, дядя… — прервала его Антуанетта.

— Пусть скажет Амори, дитя мое, — сказал г-н д’Ав-риньи.

— Мой дорогой опекун, — заговорил Амори с видимым раздражением, — не спрашивайте меня об этом Филиппе Овре, я больше не хочу его видеть. Антуанетта принимала его, несмотря на мои советы, она может принимать его и теперь, если ей нравится. Но я не могу простить ему недостойную забывчивость.

— Кого он забыл? — спросил г-н д’Авриньи.

— Он забыл Мадлен, сударь.

— Мадлен! — одновременно вскричали г-н д’Авриньи и Антуанетта.

— Да, я скажу в двух словах, судите сами: он любил Мадлен, он сам говорил мне это, он умолял меня просить у вас для него руки Мадлен. Это было в тот самый день, когда вы согласились на наш брак.

А сегодня он любит Антуанетту, как ранее любил Мадлен, как он, возможно, полюбит десяток других. Скажите, какое доверие можно питать к сердцу, меняющемуся так основательно и так быстро, забывая менее чем за год любовь, которую он называл вечной.

Услышав столь глубокое возмущение Амори, Антуанетта склонила голову и замерла, совершенно ошеломленная.

— Вы очень строги, Амори, — сказал г-н д’Авриньи.

— О да, очень строги, мне тоже так кажется, — робко заметила Антуанетта.

— Вы его защищаете, Антуанетта?! — вскричал Амори.

— Я защищаю нашу слабую человеческую природу, — отвечала девушка. — Амори, не все люди имеют вашу непреклонную душу и ваше незыблемое постоянство. Будьте снисходительны к слабостям, которых у вас нет.

— Это значит, — горько сказал Амори, — что Филипп снискал вашу милость… и Антуанетта…

— Антуанетта права, — сказал г-н д’Авриньи, пристально глядя на молодого человека и как бы желая читать в самой глубине его души. — Вы выносите приговор с излишней суровостью, Амори.