Господин д’Авриньи, возбужденный собственной речью, ходил большими шагами, не глядя ни на дочь, дрожавшую как листок, ни на Амори, стоявшего с нахмуренными бровями.

Молодой человек, не понимавший причин волнения д’Авриньи, сдерживался лишь из уважения к нему; он переводил глаза то на опекуна, то на Мадлен, изумленную, как и он сам.

— Но вы не поняли, — продолжал г-н д’Авриньи, останавливаясь перед молодыми людьми, онемевшими от этого неожиданного гнева, — значит, вы не поняли, мой дорогой Амори, почему я вас попросил больше не оставаться с нами. Не следует человеку с вашим именем и с вашим состоянием тратить время на пустую болтовню с бедными девушками; то, что можно делать в двенадцать лет, становится смешным в двадцать три года, и, более того, будущее моей дочери, не имеющее ничего общего с вашим, может пострадать, как и ваше, от этих постоянных визитов.

— О сударь, сударь! — вскричал Амори. — Пожалейте же Мадлен, вы убиваете ее.

И в самом деле, Мадлен, белее статуи, упала без движения в свое кресло, пораженная в самое сердце жестокими словами отца.

— Моя дочь, моя дочь! — закричал г-н д’Авриньи, становясь таким же бледным, как она. — Моя дочь! Это вы ее убиваете, Амори!

И, бросившись к Мадлен, он взял ее на руки как ребенка и понес в соседнюю комнату.

Амори кинулся следом.

— Остановитесь, сударь, — сказал отец, задерживаясь на пороге, — остановитесь, я вам приказываю!

— Но она нуждается в помощи! — вскричал Амори, молитвенно сложив руки.

— Ну, а я разве не доктор? — сказал г-н д’Авриньи.

— Извините, сударь, — пробормотал Амори, — я думал… я не хотел бы уйти, не зная…

— Большое спасибо, мой дорогой… большое спасибо за ваше участие. Но будьте спокойны, Мадлен остается со своим отцом, и она не будет лишена моих забот. Итак, отправляйтесь и прощайте.

— До свидания! — сказал молодой человек.

— Прощайте! — произнес г-н д’Авриньи ледяным тоном и толкнул ногой дверь, тут же захлопнувшуюся за ним и Мадлен.

Амори остался на месте, неподвижный, уничтоженный.

В эту минуту раздался звонок, позвавший горничную, и одновременно вернулась Антуанетта с миссис Браун.

— О Боже! — вскрикнула Антуанетта. — Что с вами, Амори, и почему вы такой бледный и расстроенный? Где Мадлен?

— Умирает! Умирает! — крикнул молодой человек. — Идите, миссис Браун, идите к ней, ей нужна ваша помощь.

Миссис Браун бросилась в комнату, куда ей показал рукой Амори.

— А вы, — спросила его Антуанетта, — почему вы не идете туда?

— Потому что он меня прогнал! — воскликнул Амори.

— Кто он?

— Он, господин д’Авриньи, отец Мадлен.

И, взяв свою шляпу и перчатки, молодой человек бросился как безумный из гостиной.

Придя домой, Амори застал у себя одного из друзей: тот ждал его.

Это был молодой адвокат, его товарищ по коллежу Святой Варвары; затем они вместе учились праву и стали бакалаврами. Ему было примерно столько же лет, сколько и Амори; располагая независимым состоянием около двадцати тысяч ливров ренты, он вышел, однако, из плебейской семьи, ничем не прославившейся в прошедших веках.

Его звали Филипп Овре.

Амори, предупрежденный слугой об этом непредвиденном визите, хотел было подняться прямо в свою комнату: пусть Филипп ждет, пока ему не надоест.

Но Филипп ведь был славный малый, и Амори подумал, что скверно было бы с ним так обращаться. Он вошел в маленький рабочий кабинет, куда был приглашен его друг.

Заметив его, Филипп встал и подошел к нему.

— Черт возьми, мой дорогой, — сказал молодой адвокат, — я жду около часа. Я уже не надеялся, что увижу тебя, собирался уйти и давно бы это сделал, если бы не хотел попросить тебя об одной важной услуге.

— Мой дорогой Филипп, — успокоил его Амори, — ты знаешь, как я тебя люблю, и ты не должен обижаться на то, что я собираюсь тебе сказать. Ты проиграл в карты или у тебя дуэль? Лишь эти два важных дела нельзя откладывать.

Тебе нужно заплатить сегодня? Тебе нужно драться завтра? В этих двух случаях и мой кошелек, и я сам к твоим услугам.

— Нет, — сказал Филипп, — я пришел ради более важного дела, но явно менее спешного.

— В таком случае, мой друг, — промолвил Амори, — вот в чем дело: со мной случилось такое, что полностью переворачивает жизнь человека. Я едва соображаю. Что бы ты ни сказал мне, несмотря на всю нашу дружбу, будет сказано впустую.

— Бедный друг, — сказал Филипп, — но могу ли я со своей стороны что-нибудь сделать для тебя?

— Ничего, только отложи на два или три дня признание, которое ты пришел сделать; ничего, только оставь меня наедине с самим собой и с тем, что со мной случилось.

— Ты несчастен! Амори несчастен! И это имея одно из самых прекрасных имен и одно из самых больших состояний Франции! Несчастен граф де Леовиль, у кого сто тысяч ливров ренты! О Боже! Признаюсь, чтобы поверить такому, надо услышать это из твоих собственных уст.

— Это, однако, так, мой дорогой, да… да… я несчастен, очень несчастен, и считаю, что в таких случаях друзей следует оставлять наедине со своим несчастьем. Филипп, ты никогда не был несчастным, если ты этого не понимаешь!

— Понимаю я или нет, когда ты меня просишь о чем-то? Амори, тебе хорошо известно, что я привык выполнять то, о чем ты меня просишь. Ты хочешь остаться один, бедный друг, прощай, прощай!

— Прощай! — воскликнул Амори, упав в кресло.

И вдогонку Филиппу он произнес:

— Филипп, предупреди моего камердинера, что меня нет ни для кого и что я запрещаю ему входить ко мне, пока не позову его. Я не хочу видеть ни одного человеческого лица.

Филипп знаком показал своему другу, что понял поручение, и, выполнив его, удалился, тщетно пытаясь понять, какие странные обстоятельства могли вызвать у Амори такой сильный приступ мизантропии.

Как только Амори остался один, он обхватил голову руками, пытаясь вспомнить, чем он мог рассердить своего опекуна, и, сурово спрашивая себя, кто мог бы дать объяснение этому неожиданно обрушившемуся на него гневу, он попытался осмыслить всю свою жизнь, и вся она прошла перед его глазами как один день.

Амори, как мы уже отмечали, был один из тех людей, кто одарен во всех отношениях.

От природы он был наделен красотой, изяществом и хорошими манерами; его отец, умирая, оставил ему древнее имя, монархический блеск которого был закален в войнах Империи, и огромное состояние более чем в полтора миллиона, которое он доверил заботам г-над’Авриньи, одного из самых выдающихся современных медиков и своего старого друга.

Кроме того, Амори знал, что его состояние при умелом управлении опекуна увеличилось почти на треть.

Если бы г-н д’Авриньи лишь заботливо занимался денежными делами своего воспитанника, этого было бы достаточно, чтобы оценить его по достоинству как опекуна, но он следил и за его воспитанием, да еще так, как заботился бы о судьбе собственного сына.

В результате Амори, воспитывавшийся вместе с Мадлен, будучи лишь на три-четыре года старше ее, проникся глубокой нежностью к ней и, если она смотрела на него как на брата, чувствовал более чем братскую любовь к той, которую он всегда называл сестрой.

И они с детства, в невинности своих душ и в чистоте сердец, придумали прекрасный план: никогда не расставаться.

Огромная любовь, какую г-н д’Авриньи перенес со своей жены, умершей в двадцать два года от легочной болезни, на дочь, своего единственного ребенка, и почти отцовское чувство, какое он испытывал к Амори, давали молодым людям уверенность, что он их поддержит.

Все способствовало тому, чтобы они тешили себя надеждой иметь общее будущее, и это составляло вечный предмет их разговоров с тех пор, как каждый из них почувствовал в своем сердце любовь.

Постоянные отлучки г-на д’Авриньи, вынужденного почти полностью отдаваться своей клиентуре, больнице, где он был директором, Институту, членом которого он был, позволяли им строить прекрасные воздушные замки, укреплявшиеся воспоминаниями о прошлом и надеждами на будущее и казавшиеся прочными, как здания из гранита.